“Маленькая, в 32-ю долю листа, в черном кожаном переплете книжечка. Судя по надписи пером на предзаглавном листке: “1902”, она у меня до нынешнего 1932 года — 30 лет. Я ее читаю каждый день, и буду читать, пока видят глаза, при всех, от солнца и сердца идущих светах, в самые яркие дни и в самые темные ночи; счастливый и несчастный, больной и здоровый, верующий и неверующий, чувствующий и бесчувственный. И кажется, всегда читаю новое, неизвестное, и никогда не прочту, не узнаю до конца; только краем глаза вижу, краем сердца чувствую, а если бы совсем — что тогда?”

Это слова Мережковского о себе. “Книжечка” — Евангелие, с виду именно книжечка, внутренно... “Или этой книге, или этому миру конец” (М.) А дальше опять, очень просто и человечно: “Надо бы отдать переплести заново, да жалко, и, правду скажу, даже на несколько дней расстаться с книжечкой страшно”.

…Именно тридцать лет назад довелось прочесть ранние книги Мережковского: “Юлиан Отступник”, “Леонардо”, “Толстой и Достоевский” ^[2]. Они сыграли некую роль в юношеском развитии. Вспоминая Мережковского той поры, сопоставляю с нынешним.

Он и остался Мережковским, разумеется. Но очень изменился.

* * *

Не знаю, читал или не читал ежедневно Евангелие, когда писал те книги. Но глаз как-то не так смотрел, взор по-иному устремлен. Одновременно, и с холодком, видел верх и низ, по его тогдашним любимым словам, “бездну верхнюю” и “бездну нижнюю”. Демоническое в Юлиане, демоническое в Леонардо — это его очень влекло. Сам стоял в сторонке. Еще можно было просто жить, в Петербурге, быть известным писателем, писать замечательные книги... — но в жизни ничего особенного не случалось. Можно еще какого-то последнего выбора не делать. Подождать.

А затем — тридцать лет Евангелия и тридцать лет нарастания трагедии. “Иисус Неизвестный” явился уже в Пасси, на реках Вавилонских. Пасси место тихое, но вокруг все не тихо. Уже “Атлантида” ^[3] написана по-другому, другими ритмами и словами — “Иисус Неизвестный” же — в особенности.

Тридцатилетняя “жизнь с Евангелием” состояла в том, что человек всматривался изо дня в день в тот Лик, без Которого все труднее, если не невозможнее, становилось жить. Трагедия росла, ощущение конца (в смысле апокалиптическом) тоже росло. Все это как бы придвинуло Мережковского ко Христу — тут уж не до холодноватых и двусмысленных высот.

…Мережковский, однако, всегда был и остался вольным и одиноким гностиком — ему хотелось и рассмотреть что-то о Христе, узнать, заглянуть в ж и з н ь Иисуса-человека. Плодом чего и явилась книга: книга всматриваний припавшего ко Христу.

Эти всматривания касаются: и Евангелистов, и Крестителя, и Богоматери, — преимущественно же Самого Иисуса. Кроме Евангелия, привлекает автор огромный материал “Аграф” (“незаписанного слова”), Церковью не принятый за достоверное, но откуда, по мнению Мережковского, можно извлечь драгоценные черты, слова, факты. Не боится он и Апокрифов. И идет еще дальше: о многом, чего не знаем мы в Иисусовой жизни, пишет сам “апокрифы”, оговариваясь примерно так: да, это мой домысел, но рожденный из моего вживания и из моей любви. Пишу так, как подсказывает чутье. Если смело, то отвечаю сам. Но ведет меня любовь.

Отсюда: Рождество Христово, Иисус ребенком с козами на “злачных пажитях горных лугов Галилеи”, Искушение Христа и др. “Назаретские будни” — мальчик Иисус в школе. Дева Мария, плотник Иосиф — бедная и святая жизнь, в которой Спаситель возрастает.

Мережковский не был в Палестине. Пейзаж взят им условно и “вообразительно”. Я считаю, что очень удачно по тону: Иисус Пастушок, например, в одиноких горах с козами — прозрачностью, чистотой красок напоминает раннеитальянское: Симоне Мартини или сиенцев. Рождение в яслях — Беато Анджелико. И своеобразный, текуче-мрачный тон в Искушении...

Вообще, надо сказать, что вся книга написана словом возбужденным, легким и патетическим. Нечто текучее, переливчатое есть в нем — по временам очень пронзительное. Вот уж никак не покойное повествование! Да и как мог бы покойно и у д о б н о повествовать автор о том, что считает он столь великим и таинственным — неисследимым, что всю жизнь надо читать и “сколько ни читай, все кажется, не дочитал, или что-то забыл, чего-то не понял”.

* * *

В Мережковском нет детской простоты, такого безответного отдания себя, как у жен мироносиц, или у “верующих баб” Оптинских старцев. Всякому ясно, что душа эта сложная, раздираемая, вопрошающая, непокорная и глубоко своеобразная. Без Христа жить она больше уже не может, но, припадая к Нему, волнуется, пытает (иногда, может быть, и сомневается).

— Какой Ты был? Что думал тогда-то?? Что делал в такие-то часы Твоей жизни?

Некоторым (глубоко церковным) людям несколько покажется дерзновенной мечта Мережковского, упорство его, смелость, с которой он порою приписывает Иисусу чувства... — о которых просто как бы догадывается. Смелость, конечно, велика. Но источник ее глубок. Ее источник высоко-серьезен, з н а ч и т е л е н. Если бы Мережковский п р а з д н о   р а з г л а г о л ь с т в о в а л, было бы плохо, даже кощунственно. Этого вовсе нет.

— Я люблю Тебя, я Тебе поклоняюсь и благоговею перед Тобой, но я хочу все о Тебе знать, — вот что мог бы сказать Мережковский.

Может быть, это лучше равнодушия или привычки? Казенного холода?

* * *

ИЗОБРАЗИТЬ Христа невозможно — этой задачи не ставил себе Мережковский. Читателю кажется, что задача: проникнуть за видимую часть спектра, туда, где инфракрасные лучи. Тоже немалое намерение! Выполнено оно или нет в замечательном этом произведении?

На мой взгляд — да. Не в том смысле, чтобы в заглядывании “туда” был Мережковский всегда прав, а в том, что дается о щ у щ е н и е тайного: сложнее, противоречивей как будто оказывается все — и человеческим взором — бедным и малым — видимый, человеческим ухом слышимый.

Человеку в догадках своих свойственно (и простительно) ошибаться. Никогда он не может разглядеть и расслышать не только в с е г о, но и б о л ь ш о г о. И всегда, если даже “краем глаза” или “краем сердца”, почувствует — и то хорошо.

“Иисус Неизвестный” волнует читающего, как волновал он писавшего. Как составлял часть жизни автора, так частью жизни становится и для читателя. Богослов, историк Церкви, христианский философ могут вести с Мережковским свою беседу. Просто читатель прочтет с увлечением своеобразнейшую книгу, написанную с некою исступленностью, острую, смелую — в центре которой величайшее Солнце мира.

1932

Борис Зайцев. Мои современники. Составитель Н. Б. Зайцева-Соллогуб. Лондон, 1988

Примечания

[1] Отзыв Б. К. Зайцева на только что вышедшую отдельной книгой работу Д. С. Мережковского “Иисус Неизвестный” (1932).

[2] “Юлиан Отступник” (1896) и “Леонардо да Винчи” (1901) – первые два романа трилогии Д. С. Мережковского “Христос и Антихрист”. “Толстой и Достоевский” (1901-1902) – одна из крупнейших работ (наряду с “Гоголь и черт” и “М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества”) мыслителя о русской литературе.

[3] Речь идет о трактате “Тайна Запада. Атлантида – Европа” (1930).

Д. С. Мережковский. Стихотворения
Б. К. Зайцев

Copyright © 2006-2011 Библиотека "Халкидон"
При использовании материалов сайта ссылка на halkidon2006.orthodoxy.ru обязательна.