Библиотека “Халкидон”

___________________

А. Л. Дворкин

Идея Вселенской теократии в поздней Византии

Жизнь государств в чем-то похожа на жизнь людей. Они живут, покуда их душа — движущая идея — продолжает вдохновлять граждан, а те, в свою очередь, готовы отдавать за нее энергию, силы и даже жизни свои. Государства смертны, однако им, как правило, весьма редко достается роскошь спокойного умирания: чаще они находят свой конец в крови, ярости и насилии революций, переворотов и войн. История знает всего несколько государств-долгожителей, переживших детей и внуков своих сверстников и умерших в глубокой старости после многолетней агонии. Таким государством-долгожителем par excellence^[1] являлась Восточная Римская империя, чья движущая идея была настолько сильна, что, даже окруженная врагами, лишенная всей территории, кроме полуразрушенной столицы своей, голова без тела, она продолжала влачить затянувшееся существование, пока наконец очень долго задерживавшийся coup de grace^[2] не прервал нескончаемой агонии. Византийская империя ушла в невозвратное прошлое.

До последних дней существования Империи византийцы сохраняли верность теократической идее Царства, сформулированной еще в IV веке церковным историком Евсевием^[3]. Универсализму римской οικουμενη ^[4] соответствует универсализм христианской Благой Вести. Уже во II в. отцы-апологеты высказывают мысль о провиденциальном соединении имперского и христианского универсализма. Эта мысль сделалась аксиомой для ромеев (так называли себя жители Христианской Восточной Римской империи). Классически четко, например, она выражена в Рождественской стихире:

Понимание империи как церковно-государственного тела с двумя главами — Вселенским Патриархом и Вселенским императором — являлось определяющим фактором в мировоззрении ромеев. Они не сомневались, что тело это должно в конечном итоге объять весь православный мир или, точнее, весь мир, который сделается православным, и Вселенский император со Вселенским Патриархом в конце концов займут подобающие им места правителей христиан во всем мире. Как человек создан по образу и подобию Божию, так и царство человека на земле было создано по образу Царства Небесного. Как Бог правит на небесах и на земле, так и император, созданный по Его образу, должен править своим царством и исполнять Его заповеди. Да, мир и все, существующее в нем, были отравлены грехом, но Христос, искупивший человека, искупил и Империю. Конечно, Царство Божие недостижимо в этом мире. Но если Империя может быть его прообразом, если император с его министрами и советниками могут быть изображением (μιμισις) Бога с Его ангелами, архангелами и святыми, то и жизнь на земле может сделаться наилучшей подготовкой к подлинной реальности — жизни на небесах^[5].

Следовательно, правителей других стран и народов даже невозможно сравнивать в их достоинствах и правах с Императором-Самодержцем, “пекущимся о внешнем строительстве Церкви и всей вселенной”. “Император в совете Божием предопределен, чтобы управлять миром”, — писал Леонтий Византийский^[6]. Ромеи не понимали и не могли принять чужого суверенитета. Если и существовали какие-нибудь народы, не признающие власти императора, то это было лишь потому, что Империя еще не успела распространиться на них. Принятие варварского народа в Церковь автоматически являлось его принятием в Империю. Если же, по практическим обстоятельствам, ей не удавалось распространить свою власть на территорию этого народа, то это виделось как временное попущение Божие для испытания или наказания Его людей. На самом деле правители варваров были для ромеев не более, чем местными князьками, чья воля в области церковных дел должна во всем подчиняться священной воле святого самодержца — по выражению Евсевия, “епископа для внешних”.

Византийцы были последовательны до конца в том взгляде на роль императора, который сложился в их идеологической системе. Вместе с тем совершенно невозможно отрицать имевший место в последние века существования Империи перманентный кризис, выражавшийся в постоянном углублении пропасти между мифом и реальностью. Идея Вселенской империи, сочетавшейся со Вселенской Церковью, была мифом уже во времена Константина и Юстиниана, но такие правители, как тот же Юстиниан, Иоанн Цимисхий или Василий II Болгаробойца, обладали достаточной властью и престижем, чтобы вполне убедительно (по крайней мере, в потенции) обосновать свои претензии. После 1071 г, когда отборная византийская армия была разгромлена при Манцикерте вторгшимися в Малую Азию турками, эта потенциальность была серьезно подорвана. А в 1204 г. одержал победу соперничающий миф вселенскости, выдвигаемый римской кафедрой, доказав таким образом, что более соответствует как духу времени, так и восторжествовавшей тенденции исторического развития вообще^[7].

Весь трагизм византийской цивилизации заключался в том, что она не видела, не признавала изменившегося духа времени. И это непонимание, нечувствование, по существу — отрицание исторического процесса и было основной ошибкой Византии. Как бы прекрасна, логична и стройна ни была теория, она не могла остановить или переменить движение истории. Все долгие тысячу сто лет существования Империи могут служить опровержением возможности построения теократического вселенского царства. Но, зачарованные грандиозной идеей, которой нельзя отказать ни в красоте, ни в величии, ромеи просто не чувствовали, не замечали пропасти между теорией и жизнью. Неудачи Империи были для них не более чем временными испытаниями, посланными Богом за грехи, которые только отдаляли, но не отменяли восстановление теократии во всем ее вселенском объеме^[8].

Однако, как бы ни были византийцы зачарованы идеен Единственной и Вселенской империи, в своих практических ежедневных делах они были весьма прагматичны, реалистичны и вполне готовы к временным (как они их видели) компромиссам. Отец Иоанн Мейендорф убедительно показывает, что уже ко времени правления династии Комненов (ХI-ХП вв.) византийцы de facto признавали политический плюрализм в христианском мире^[9].

“Византийцы не сомневались в том, что их земная жизнь — только прелюдия к грядущему вечному бытию. Купить себе безопасность здесь, на земле, ценой вечного спасения — об этом не могло быть и речи. Среди них отмечалась и склонность к фатализму. Если на них надвигается катастрофа, то это — кара Божия за прегрешения. Византийцы были пессимистами. Во влажном, меланхоличном климате Босфора природная веселость их греческих предков увяла. Даже во времена процветания Империи шепотом передавали друг другу предсказания о том, что Империя не вечна. Рассказывали, например, что на разбросанных по городу камнях и в старинных книгах мудрецы прошлых времен начертали полный перечень императоров, который теперь подходит к концу. Царство антихриста уже грядет: даже тех, кто был убежден, что Богоматерь никогда не допустит, чтобы посвященный Ей город попал в руки неверных, становилось все меньше. Союз же с еретическим Западом не может принести спасения или как-то изменить судьбу”^[11].

В свете вышесказанного следует рассматривать отношение между имперской властью и священноначалием — imperium и sacerdotium — в поздней Византии. От равновесия между ними, согласно формулировке Юстиниана, зависит благосостояние Империи:

“Величайшие дары Божии, данные людям высшим человеколюбием, — это священство (ιεροσινη — sacerdotium) и царство (βασιλεια — imperium). Первое служит делам Божеским, второе заботится о делах человеческих. Оба происходят от одного источника и украшают человеческую жизнь. Поэтому цари более всего пекутся о благочестии духовенства, которое, со своей стороны, постоянно молится за них Богу. Когда священство беспорочно, а Царство пользуется лишь законной властью, между ними будет доброе согласие (σιμφωνια), и все, что есть доброго и полезного, будет даровано человечеству”^[12].

Однако imperium все же занимало первенствующую позицию в этой “симфонии”. Византийцы никогда не сомневались в подлинности печально знаменитого “Дара Константина” (приписываемый императору Константину документ, составленный папской курией в VIII в.). Но в то время как папы основывали на этом подложном документе претензии на законность своей политической власти, византийцы видели в нем лишь еще одно подтверждение первоверховенства императора, дающего (и следовательно, могущего отобрать) эту власть.

Современные исследователи считают, что византийские императоры начали короноваться патриархами с середины V в.^[13]. Однако только в XI в. среди некоторых канонистов (например, патриарх Алексий Студит) можно найти мнение, что законность императоров основывается на этом короновании^[14]. Но все же патриархи назначались императорами, идея Божественного призвания и назначения которых была аксиомой, и древняя римская традиция провозглашения нового императора армией и Сенатом продолжала оставаться главным критерием их вступления в должность. Коронование всего лишь санкционировало de facto провозглашенного императора.

Конечно, в разные периоды истории Византии баланс между чашами весов, на которых находились imperium и sacerdotium, неоднократно колебался. Императоры-исаврийцы, например, претендовали на всю полноту власти в Империи и в Церкви. Как реакция на их требования, появилась фотиевская “Эпанагога”, ставящая патриарха на одном уровне с императором, а в некоторых отношениях и выше него. Однако “Эпанагога” осталась законопроектом и, несмотря на огромное влияние, оказанное ею (особенно в славянских землях)^[15], она никогда не стала официально признанным имперским кодексом. Даже таким сильным и властным патриархам, как сам Фотий, Николай Мистик, Полиевкт и Михаил Керуларий, не удалось полностью воплотить схему отношения двух властей, как она представлена в “Эпанагоге”, в жизнь. Более того, политические претензии этих патриархов спровоцировали обратную реакцию императоров. Николай Мистик потерпел поражение, когда попытался действовать в качестве регента; Михаил Керуларий, носивший царские красные сапожки и возвышавший и смещавший императоров, был низложен, когда он попытался диктовать чисто гражданскую политику. Урок был хорошо усвоен: после завершения карьеры Керулария мы долгое время не слышим о властных патриархах, игравших сколько-нибудь заметную роль в политике: сильные императоры Комненовской династии не потерпели бы подобных претензий. Во время их правления идея царской власти была опять поднята на высоту, неслыханную со времен исаврийцев. Феодор Вальсамон около 1180 г. писал, что император выше всех законов, как гражданских, так и церковных, и что он один может заниматься законотворчеством, как церковным, так и гражданским. Он должен заботиться не только о телах, но и о душах своих подданных. Одного только он не может — это диктовать догматы веры^[16].

Положение изменилось лишь после IV Крестового похода и падения Константинополя в 1204 г. На развалинах Византии образовались три греческих государства, соперничавших за имперское преемство. Трапезундская империя никогда не могла серьезно обосновать свои претензии — слишком далеко она находилась. Династия Ангелов, утвердившаяся в Эпире, благодаря более выгодному географическому положению и своим военным успехам (в 1223 г. она даже отвоевала Салоники), имела гораздо больше шансов на победу. Но в конце концов не Трапезунд и не Эпир, а Никейская империя Ласкаридов была повсеместно признана как преемница Константинополя. Тому было несколько причин, главной и решающей из которых, безусловно, являлось коронование Феодора I Ласкарида законным патриархом Михаилом Авторианом (избранным на Соборе в Никее в марте 1208 г.)^[17]. Более того, Феодор был не только коронован, но и миропомазан, что никогда до этого не делалось при поставлении нового императора. Вероятнее всего, тут сыграло роль влияние западного обряда коронования, уже с давних времен включавшего в себя миропомазание. Латинский император Константинополя был, разумеется, коронован по этому обряду, и, конечно, никейский император никак не хотел быть обойденным.

Это новое понимание императорской власти было сформулировано в полемике о законности имперского наследства между Никеей и Эпиром, деспот которого Феодор Ангел после завоевания Салоник в 1224 г. был коронован как “Римский император” архиепископом Охридским Димитрием Хомиатином^[19]. В этой полемике победа осталась за Никеей, и точка зрения, что законность императора гарантируется патриаршим коронованием, была принята как единственно правильная. Баланс между imperium и sacerdotium переменился опять, и на сей раз в пользу sacerdotium.

Новое соотношение сил было доказано на практике во время правления Михаила VIII Палеолога, вернувшего столицу Империи в Константинополь. Заявление Феодора Вальсамона, что император выше как гражданских, так и церковных законов, оказалось опровергнутым. Михаил, ослепивший маленького Иоанна IV Ласкарида, был немедленно отлучен от причастия патриархом Арсением. Император низложил патриарха, но это привело лишь к худшим результатам, вызвав так называемый “арсенитский раскол”. Хотя новый патриарх Иосиф в конце концов снял с Михаила запрещение Арсения, он сделал это только после того, как коленопреклоненный император всенародно исповедался и покаялся в своем грехе и принес патриарху моление о прощении^[20]. Безусловно, это был триумф Церкви. Даже Арсений выразил свое удовлетворение происшедшим. Тем не менее часть его последователей продолжала оставаться в расколе, отказываясь признавать императора-преступника. Вскоре они имели случай убедиться в своей правоте, когда Михаил, пытаясь противостоять агрессивным планам Карла Анжуйского, подписал Лионскую унию (1274 г.), т. е. полностью капитулировал перед папскими претензиями. Это вызвало бурю в Империи, большинство населения которой перешло в оппозицию к императору. К сожалению, никто из многочисленных защитников политической выгоды религиозного компромисса не извлек очевидного урока из результатов и последствий Лионской унии. Ни одна из ее целей не была достигнута: Карл Анжуйский продолжал оставаться постоянной угрозой до 1282 г., когда его армия была уничтожена в результате восстания, получившего название “Сицилийская вечерня”. Внутри самой Империи царили раскол, ожесточение, борьба и беспорядки. Михаил был отлучен от Церкви, даже его родные, сестра и сын находились и оппозиции к нему. Когда он умер в декабре 1282 г., то, с одной стороны, был ненавидим большинством своих подданных за принятие унии и попытки (порой сочетавшиеся с самыми крутыми мерами) навязать ее им, а с другой — отлучен от причастия папой за неудачу этих попыток. Православная Церковь отказала ему в погребении.

***

Этот новый греческий национализм в реальной жизни способствовал отступлению на задний план наднациональной, вселенской функции Империи. Теперь император мог претендовать лишь на некую мистическую ауру вокруг своего титула и довольствоваться ролью главы весьма неясно определяемого “содружества наций”. Но и этот ослабевший престиж уже начинал подвергаться сомнению. Около 1395 г. московский великий князь Василий I спрашивает Константинопольского патриарха Антония о необходимости литургического поминания императора. Ответ Антония показывает, что теократическая идея, несмотря ни на что, не была забыта:

“Святой царь занимает высокое место в Церкви; он не то, что другие местные начальники и правители. Цари вначале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали Вселенские Соборы, они же подтвердили своими законами соблюдение того, о чем говорят божественные и священные каноны... И если, по Божию попущению, язычники окружили владения и земли царя, все же до настоящего времени царь получает то же самое поставление от Церкви, по тому же чину и с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется царем и самодержцем ромеев, т. е. всех христиан (курсив мой. —А. Д.). На всяком месте, где только именуются христиане, имя царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей... Невозможно христианам иметь Церковь и не иметь царя. Ибо царство и Церковь находятся в тесном союзе и общении между собою и невозможно их отделить друг от друга. Тех только царей отвергают христиане, которые были еретиками, неистовствовали против Церкви и вводили развращенные догматы... Высочайший и святой мой самодержец^[22] благодатию Божией есть православнейший и вернейший поборник, защититель и отмститель Церкви… Послушай верховного апостола Петра, говорящего в Первом Соборном Послании: “Бога бойтесь, царя чтите”; не сказал “царей”, указывая на то, что один только царь во всей вселенной (οικουμενη)... Ибо если некоторые другие из христиан присваивали себе имя царя, то все эти примеры суть нечто противоестественное, противозаконное, более дело тирании и насилия”^[23].

Однако теократическая мечта не исчезает в XIII—XVI вв. Интересно, что в середине XV в., накануне падения Константинополя, видный византийский гуманист Георгий Схоларий^[26] на вопрос о своей национальности ответил: “Я не называю себя эллином, так как я не придерживаюсь эллинской веры. Я мог бы называть себя византийцем, так как я уроженец Византия. Но я предпочитаю просто называть себя христианином”^[27]. Мнение, выраженное Георгием, никогда не исчезало в церковных кругах и дожило даже до наших дней. Вселенский Патриархат подхватил теократическую мечту из рук ослабевшего царства.

***

Юрисдикция Патриархата, в отличие от Империи, по-прежнему распространялась на громадные территории, включающие в себя земли, оккупированные турками, задунайские районы и огромные пространства, занимаемые русскими княжествами. Более того, Вселенский Патриархат для всех православных в каком-то смысле продолжал являться центром православного мира. Конечно, император по-прежнему был последней инстанцией при назначении патриарха, но сам Патриархат обладал гораздо большими возможностями и властью, чем обедневшая имперская канцелярия. Частыми делаются заявления патриархов об их сверхнациональных обязанностях и вселенской власти. В том же письме к великому князю Василию I патриарх Антоний пишет:

“Так как Бог назначил наше смирение главой всех христиан, где бы они ни находились во вселенной, и ходатаем и хранителем их душ, все они зависят от меня, отца и учителя их всех. Следовательно, если бы только это было возможно, моей обязанностью было бы обходить всю землю, города и страны и учить всех Слову Божию. Я должен был бы делать это непрестанно, так как это есть моя самая прямая обязанность. Однако, так как обходить всю вселенную — сверх возможностей слабого и бессильного человека, наше смирение выбирает лучших людей, самых выдающихся в добродетели, утверждает и рукополагает их пастырями, учителями и архиереями и посылает их во все концы вселенной. Один из них идет в вашу великую страну, к множествам людей, ее населяющих, другой достигает других мест земли, третий идет в иные места; и так каждый из них, в назначенных для него стране и месте, имеет все местные права, епископскую кафедру и все права нашего смирения”^[29].

Мы не будем анализировать весьма оригинальную богословскую позицию автора этого послания, ибо она не относится к рассматриваемой нами теме. Важно то, кем патриарх претендует быть для “внешних”, кем он хочет для них казаться, даже несмотря на то, что с точки зрения православной экклезиологии роль, заявку на которую он делает, является, по меньшей мере, сомнительной. Очевидно, теперь уже более не светские власти, а патриарх играет активную роль во внешних сношениях; патриарх (вспомним письмо патриарха Антония Василию I) считает своей обязанностью защищать императорский трон. Именно патриархи сохраняли бόльшую верность имперской идеологии, чем сами императоры, ищущие путей соглашения с Западом, в пользу которых не верил никто, кроме узкого круга интеллектуалов-“латинофронов”, Поэтому не приходится удивляться, что унионистская политика таких императоров, как Михаил VIII, Иоанн V и Иоанн VIII, заранее была обречена на провал.

Реалисты в Патриархате имели все основания сомневаться, в состоянии ли Рим оказать реальную военную помощь, способную остановить турок. Более того, было совершенно очевидно, что уния, выдвигавшаяся Западом как непременное предварительное условие военной помощи, приведет к еще большему расколу. Практически все население Империи, со времени IV Крестового похода отстаивающее свою веру против насильственной латинизации, сочло бы себя преданным. Все больше и больше православных попадало под власть турок, и единственной их связью с Константинополем оставалась Церковь. Если она из неких сиюминутных политических соображений подчинится Риму, пойдут ли они за ней против своих убеждений и против воли турок, которые, безусловно, этого не одобрят? Последуют ли за патриархом его задунайские и русские епархии? Насколько вероятно, что православные христиане, считающие своим главой Константинопольского патриарха, но независимые от Империи, подчинятся западной Церкви, т. е. добровольно отдадут свою душу ненавистным “франкам” только ради спасения Империи? В 1437 г. (т. е. за два года до Флорентийского Собора) из 67 епархий, подчинявшихся Константинопольскому патриарху, только 8 остались во владениях императора и еще 7 в Морейском деспотате^[30]. Иными словами, уния с Римом могла бы стоить Вселенскому патриарху как минимум трех четвертей его епархий. Это был весьма веский аргумент в прибавление к богословским доводам.

В глазах любого беспристрастного наблюдателя Вселенская империя был обречена. Единственная возможность опять объединить епархии Вселенского патриархата в одном государстве состояла в принятии неотвратимого и в признании зависимости от турок, под властью которых все равно уже находилось большинство епархий. Империя погибнет, но Церковь таким образом будет сохранена. В последние годы существования Империи большая часть византийцев осознала этот горький факт и смирилась с ним, поэтому ставшая крылатой фраза последнего имперского мегадуки (премьер-министра) Луки Нотары: “Лучше турецкая чалма, чем тиара кардинала” — совсем не была такой шокирующей, как кажется сначала. Из двух зол выбирают меньшее. Единственный путь сохранения Церкви, а вместе с ней и вселенской теократии, патриархия видела в отказе от спасения любыми средствами давно умершей Империи, о чем бесплодно хлопотали романтики-латинофроны, как правило проповедовавшие с университетских кафедр в безопасности и комфорте Италии.

Реалисты были правы: спасти Империю было невозможно. Во вторник, 29 мая 1453 г., после героической шестинедельной защиты, пал Константинополь.

***

После падения Империи Вселенский патриархат остался носителем неумирающей теократической мечты. Однако сама организация жизни православного меньшинства в Оттоманской империи вскоре привела к перемещению акцентов. Патриарх делается не только главой Церкви, но и “миллет башой” — .главой греческой нации. Религия начинает ассоциироваться и в конце концов идентифицируется с национальностью. Теократический идеал постепенно подменяется греческим религиозным национализмом. Это отождествление вселенскости с эллинизмом живет и до нынешнего дня: достаточно вспомнить все попытки насильственной эллинизации различных народов и претензии вселенских патриархов быть главой греческого рассеяния, а то и всей православной диаспоры. “Byzance après Byzance”^[31] продолжает жить.

Та же теократическая мечта, разумеется, в национальном преломлении, была унаследована балканскими народами и, в силу ряда обстоятельств, в гораздо большей степени — русским народом, в историю которого она прочно вошла. Такие ее проявления, как теория “Москва — Третий Рим”, или религиозно-национальный мессианизм славянофилов и Достоевского, хорошо известны и говорят сами за себя. Но здесь мы приведем другой, причем довольно парадоксальный, пример. Владимир Соловьев не понимал и не любил Византию, поддавшуюся, как он считал, искушению властью, отказавшуюся от евангельского идеала и погрязшую в цезарепапизме^[32]. Думал ли он, что, предлагая соединить русскую монархию с папским престолом, он возрождал “цезарепапистский” имперский универсалистский план императора Иоанна II Комнена?^[33] Насколько же глубинно теократическая идея вошла в сознание русского человека, если даже тот, кто ее отрицал и боролся с ней, неизбежно упирался в нее же?

Человечеству трудно расстаться с иллюзиями. Одной из наиболее драгоценных из них была идея теократии — прообраза Царства Божия на земле. Теория может претендовать на объяснение истории, может замедлить се течение, но никакая теория не в силах изменить ее курса или остановить ее. В столкновении между теорией и историей всегда побеждает последняя. Историю вершит Сам Господь, а любая теория, даже самая совершенная, есть творение человеческое и, следовательно, как и сам человек в этом мире, - конечна. Только заглядывая в лицо смерти, мы видим истинную реальность того, что лежит по ту сторону и, наконец, отрекшись от старых иллюзий, умиротворенно ждем неотвратимого последнего перехода.

(пер. с англ. – автор)

[1] Par excellence (фр.)- по преимуществу.

[2] Coup de grace {фр.} - букв. “удар милосердия”, термин рыцарских турниров, переносн. - пресечение мук.

[3] Ostrogorsky G. History of the Byzantine State. Rutgers University Press, 1969. P. 27-50

[4]οικουμενη (греч.) - обитаемый мир.

Рекомендуем также: