Статья, которую мы предлагаем вашему вниманию, стала откликом на издание книги "Иеросхимонах Сампсон Сиверс: жизнеописание, беседы и поучения, письма" (Москва, библ. журн. "Держава", 1995). Она посвящена проблеме лжестарчества — чрезвычайно опасного явления, очень распространенного, к сожалению, в современной церковной жизни. На конкретных примерах автор подает нам пример "различения духов" старчества истинного и ложного, предлагая читателю самому сделать выводы — как в отношении книги, так и в отношении людей и событий, которые встречаются на нашем жизненном пути.

Воспоминания духовных чад отца Сампсона о своем батюшке ставят перед нами весьма серьезный вопрос о путях спасения в современном мире и о роли духовника в этом деле спасения. Личность и метод духовного руководства отца Сампсона сами по себе уникальны, несмотря на некие черты сходства с духовным опытом иных наставников современности.

Не без известного страха и, конечно, не по своей инициативе вынуждены мы взяться за анализ этого своеобразного духовного наследия. Несомненно, отец Сампсон был человеком духовным, не плотским и не душевным. По слову апостола, духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (1 Кор. 2, 15).

На нашем духовном уровне невозможно точно сказать о таком человеке, даже зная его лично: в святости он или же в прелести. И мы здесь, следуя двустороннему пониманию заповеди: не судите, так и не решимся ни в начале, ни в конце рассуждения вынести свое заключение о духовном человеке, равно допуская обе названные возможности: и святость, и прелесть. Да и возможно ли судить заочно по книге, да притом еще по такой, которую сам старец не готовил к печати и даже не видел.

Примеры из истории Церкви внушают нам такую осторожность. И еретики, и просто прельщенные прельстители далеко не всегда бывают простыми нечестивцами и растленными по жизни человеками. Зачастую это гениальные, блестящие, даже духовные люди. Вопрос: куда направлена эта духовность?

Вопрос сей имеет себе основание в том, что книга об отце Сампсоне и его высказывания содержат в себе массу соблазнительного для тех, кто не знал старца лично. И, прежде всего, обращает на себя внимание общая нескромность его духовных чад, которые, составляя книгу, об этом явно не подумали.

В первом томе составители проговариваются, что было как-то повеление батюшки, чтобы его письма уничтожались. Можно представить себе его реакцию, если бы он увидел в печати все свои мелкие и частные записки, надписи на подаренных фотографиях, случайно оброненные, но попавшие на магнитофон (а то и просто воспроизводимые по памяти) слова — короче, все, сказанное каждому из духовных чад отдельно и лично. Всякий принимавший исповедь священник знает, что разным людям приличны сугубо разные советы, наставления, ободрения и одергивания. Когда все это ссыпается в одну кучу и выносится на люди, даже без уведомления автора, то это, на наш взгляд, иначе не назовешь, как хамством, в самом прямом, библейском смысле слова. Воспользовавшись тем, что отец почил, сами раздели его душу до нитки.

Чада отца Сампсона от большой любви совсем не пожалели своего батюшку. Право же, можно было бы ограничиться первым томом и в большинстве случаев просто не приводить прямую речь старца. Ведь из всего трехтомника сам он не подготовил к печати ни строки. Странно, почему такие рачители послушания, которые без благословения батюшки, судя по книге, и чихнуть не смели, вдруг так запросто опубликовывают духовные наставления, высказанные им преимущественно в порядке исповеди? Какое уж тут послушание, иметь бы обычное человеческое приличие и скромность.

Так или иначе, что напечатано тиражом — того не вырубишь топором. Старец отошел в вечную вечность, и духовно общаются с ним пока довольно немногие. Книга же повлияет на многих, тем более что она пользуется успехом. Повредить же могут порою и ценные лекарства, будучи не вовремя назначены неумелыми лекарями.

Если по самому содержанию духовных наставлений, сказанных частным образом конкретному неизвестному лицу в конкретных неизвестных обстоятельствах, невозможно судить об их духовном уровне, то сколь же опаснее было бы примерять эти чужие советы на себя, делая их универсальными! И здесь мы видим необходимость, не судя о духовном наставнике, проанализировать многие соблазнительные и отрицательные моменты в книге воспоминаний о нем.

Начнем с приводимого жизнеописания, которое никак не заслуживает такого именования. Приведено не жизнеописание, а лишь отрывочные автобиографические воспоминания. Никаких документов, никаких ссылок на исторические или литературные источники, никаких свидетельств очевидцев, почти полное отсутствие дат — все это вещи вполне возможные и допустимые по тем временам, но при этом обилие чудес воспринимается уже с трудом. Причем чудес не Божиих, а человеческих. Гораздо легче нам поверить, что Господь исцелил раненую руку раба Своего Сам, как некогда Иоанну Дамаскину, чем поверить целой серии удивительных обстоятельств этого события: расстрел предварительно арестованного чекисты совершают так, что его друзья-монахи знали об этом предварительно и караулили место расстрела; монахам удается доставить раненого, переодетого красноармейцем, из Псковской глубинки в Питер к его матери и к известным ему самому врачам, красные врачи, перепутав послушника-графа с красноармейцем, делают ему восемь операций по 5 часов каждая. По крайней мере, первые операции совершаются в каком-то вагончике. Раненому вживляют чужую плечевую кость. Способна ли на это даже современная медицина, не говоря о тогдашней?

Отметим и далее такие чудеса, отнюдь не Божии, в которые легко верим, но человеческие.

Что за лекарства в военных госпиталях? Что за "общеобразовательные лекции, чтобы утешать раненых"? (I, 36). Это в разгар Гражданской войны.

Интересное послушание иподиакона: разъезжать по тюрьмам к заключенным архиереям, поддерживая их связь с Патриархом, передавая устно доверяемые "большие тайны".

Удивительная оценка братии Александро-Невской Лавры: "Как будто вся сила монашеского духа, что была тогда в Руси, собралась в Лавре". А на следующей странице: "Лавру вскоре захватили обновленцы, и вся почти братия впала в обновленчество" (I, 45-46).

Кроме всех этих настораживающе удивительных деталей, особенно поражают прорывающиеся в ряде мест оценки представителей различных политических сил, оценки, явно нетипичные для исповедников Православия тех лет.

Вот проходит пред нами комиссар, который не дает батюшку палачам: "Вас могут сейчас повесить, я вас не дам им". Вот расстрельщики-красноармейцы, ни в чем не виноватые, раз им дали такой приказ (I, 31). Вот еще красные бойцы "спасают раненых от рук белогвардейцев" (I, 36). А вот и пленные фашисты, от которых вроде бы ничего плохого батюшка не встречал, но называет их всех негодяями, т.к. возникло подозрение, что находящиеся между ними врачи сговорились убивать своих же пленных. "Москва послала" батюшку "караулить" этих негодяев, потому что он понимал по-немецки (?!) (I, 58). Что прикажете видеть из такого сообщения, как не приказ НКВД своему сотруднику?

"Победа была за нами, и мы верили в эту победу и знали, что должны победить" (I, 59). Ни за что не подумаешь, что эти слова сказаны священником, страждущим во узах за имя Христово. Ни слова при этом не сказано о приостановке гонения на Церковь и об открытии некоторых храмов — не это является предметом упования и радости. Думается, что тот, кто не первый год страдает от изуверской и лицемерной жестокости большевиков — при самом горячем, даже извращенном, патриотизме — не станет отождествлять себя с Красной армией ("мы верили в победу и победили"), а к ее успехам отнесется несколько прохладнее, понимая, что для дела Христова на Руси укрепление советской власти ничего хорошего не сулит.

Очень смущает и речь графа, человека образованного и знающего несколько иностранных языков. Письма, к примеру, профессора Новоселова, не говоря уже об архиереях — исповедниках, современниках и почти соузниках батюшки, весьма отличаются по языку от его. А ведь они люди одного круга. Полное отсутствие в его речи ссылок на Священное Писание и Святых Отцов, отсутствие ходячих церковных выражений, метких славянских фраз (не говоря о латинских), общеупотребительных в живой речи духовенства того времени, тоже обращает на себя внимание.

Не будем гадать, почему так. Скорее всего — это плод нашей подозрительности, повод к которой дает непродуманно составленное жизнеописание. Но не исключено, что батюшка не тот человек, за кого себя выдает. Повторим, что все данные о нем приводятся исключительно с его слов. Характерна, наконец, и такая деталь: многих хлопот стоило батюшке получение паспорта уже после войны. И лишь по ходатайству митрополита Антония "некоему лицу" (какому?) — приносят паспорт. "Сколько было ликования, радости, благодарения Богу!" (I; 75). В это время батюшка был на свободе, служил на приходе — паспорт мало что менял в его жизни. Ликовать же по поводу получения советского паспорта прилично, пожалуй, только Маяковскому. Или же... человеку, удачно меняющему таким путем свою личность?

Скорее всего — повторим — наши подозрения не оправдаются. Но какой-то неопределенный осадок двойственности при чтении жизнеописания все же остается. Составителям не мешало бы, кроме личной привязанности, проявить к своему батюшке известную осторожность и корректность, опустив хотя бы такие просоветские пассажи. Ведь книга рассчитана на читателя 90-х, а не 70-х годов.

Все соблазнительные моменты, подобные указанным выше, духовным чадам отца Сампсона лучше было бы скромно оставить в тени, чтобы не вызвать навязчивых подозрений. Спрашивается, что тогда осталось бы от жизнеописания? Пусть две страницы самой сухой, но абсолютно достоверной прозы.

Православному христианину, по идее, не дóлжно желать похвалы от бесов и бесовских прорицателей. Очень портит все жизнеописание пророчество некой "непростой" еврейки, которая, "увидев что-то над головой" одиннадцатилетнего мальчика, предсказывает его матери, что он будет из чреды Аароновы, т.е. священником (I, 13). Апостол Павел, помнится, одну такую "провидицу" в свое время за подобные речи лишил такого "дара", а нашим современникам почему-то обязательно надо таким пророчеством похвастаться. Мало ли что сказала какая-то ведьма! Как будто священство Христово от таких прорицаний что-то приобретает!

Автобиографические данные в таком их преподании — соблазнительном и неполном — уже вводят читателя в атмосферу недоверия. Далее идет изложение духовнических методов батюшки на множестве конкретных примеров, и, увы,— соблазны только нарастают. Чтобы достоверно передать основную черту этого духовничества, приведем без комментариев лишь несколько характерных цитат.

"Метод воспитания у батюшки был очень строгим. Он требовал полного послушания. Батюшка говорил: "Вот скатерть белая, видишь, что белая, а раз старец говорит, что скатерть черная, — верь, что черная". И так во всем!" (I; 203) — почти дословная, кстати, цитата из Талмуда, с той лишь разницей, что там раввин указывает послушнику на его правую руку, называя ее левою.

"Как сойдет мирская спесь, останется пламенно-огненная вера в Бога и батюшку, прямота, верность Богу и батюшке" (I, 156).

"Исполни мою малюсенькую просьбу: вставь в рамку и гляди на этого грустного старика" (надпись на своей фотографии) (I, 280).

"Воля Божия и воля старца — одно" (III, 250).

"Вопрос: У меня, значит, нет детской веры в Вас?

Ответ: Да, зависть, глупость, гордость, Богу неблагодарность... Повинна клевете на меня" (II; 415).

"Если духовник говорит: "нет", то и Небо говорит: "нет"".

"Все, буквально, мешающее видеть в старце проводника и ходатая — считай от диавола" (III, 453).

"Изволь иметь смирение и скромность духа, послушание, абсолютное послушание по-детски духовнику. Чтобы не говорить: я не хочу, мне не надо" (III, 441).

"Решила со Христом бороться? Авва — это Христос. По-твоему, мужик он, что ли?.. Он учитель. А вам надо петь и плясать, что у вас есть духовник. А у меня его нет. Я буду ломать тебя и бить, как дурочку. Молись и терпи" (III; 274).

Комментировать своими словами не осмелимся: кто поверит? Лучше выпишем из писем другого аввы — святителя Игнатия — и сравним. Вот ответ его на просьбу некоего молодого человека принять его под духовное окормление:

"На слова письма твоего: "Возьми меня, добрый пастырь, и причти к овцам твоего стада",— ответ мой: "Приими меня, ближний мой, в услужение тебе на пути твоем ко Христу".

Так отвечать научает меня св. апостол Павел. Он написал коринфянам: Не себе проповедаем, но Христа Иисуса Господа, себе же самех — рабов воин Иисуса Господа ради (2 Кор. 4, 5). Не себя проповедаю! Нет! Сохрани Боже! Пусть стою в стороне! Так стоять извещается моему сердцу, приятно ему... Исполним слова Господа, который повелел своим ученикам: Не нарицайте учителя, не зовите отца на земли, не нарицайтеся наставницы, все же вы братия есте (Мф. 23, 8-10). Соблюдем взаимную мертвость, говоря друг о друге Богу: "Твое Тебе и да пребывает Твоим". Люди, оживая безумно друг для друга, оживая душевною, глупою привязанностью, умирают для Бога, а из пепла взаимной мертвости, которая — ради Бога, возникает, как златокрылый феникс, любовь духовная.

Истинное послушание — послушание Богу, единому Богу. Тот, кто не может один, сам собою подчиниться этому послушанию, берет себе в помощники человека (духовника — с. Т.), которому послушание Богу более знакомо. А не могут люди с сильными порывами, потому что порывы уносят их. (Вспомним, что отец Сампсон как раз "любил боевых, с ярко выраженными характерами" (I, 136). Не их ли воля, будучи однажды подавлена сильнейшей человеческой волей, покоряется ей вместо воли Божией? — с. Т.). Если же руководитель начнет искать послушание себе, а не Богу — не достоин он быть руководителем ближнего! Он не слуга Божий! Слуга диавола, его орудие, его сеть!" (Соч. М., 1995. Т. 7. Стр. 150-151).

Таким наставлением будущий послушник встречен с порога!

Будучи сопоставлены сии утверждения духовников — лед и пламень. Пусть сердце каждого выбирает свое. Здесь не игра в меткие цитаты. У каждого из авторов приведено еще много рассуждений в своем направлении, которые показывают, что направления сии — противоположны и несовместимы.

Если отец Сампсон — действительно величайший святой, то, в принципе, у него может быть какой-то свой, совершенно неповторимый путь. Но, думается, ни один человек в здравом уме не станет отрицать, что царский, универсальный, для всех приемлемый способ духовнических отношений предлагает здесь именно святитель Игнатий, а не отец Сампсон. Подражайте, духовники и чада, святителю Игнатию — и вы не ошибетесь. Может быть, не так стремительно взлетите к бесстрастию и святости, но зато гораздо лучше застрахованы будете от безумной гордыни и упоения духовной властью (духовники) и от самого жалкого рабства человекам (пасомые). А что святая духовная семья отец Сампсона — еще на земле все небожители — то это не для нас, простых и смертных.

Углубляясь в письма святителя Игнатия, мы встречаем множество цитат из Священного Писания и Святых Отцов. У отца Сампсона такие выписки практически отсутствуют. "Простоватые" составители жизнеописания ничтоже сумняшеся даже разъяснили, что некоторые для поучения батюшки делали выписки из всевозможных книг: аввы Дорофея, Отечника, епископа Феофана Затворника (те самые книги и авторы, которых батюшка рекомендовал читать) и многих других. Письма ему писали целыми общими тетрадками о том, как старец должен относиться к своим ученикам. На эти письма батюшка поначалу обязательно отвечал, разъясняя суть своего отношения, чтобы вопрошающий вразумился. Но если и после ответа вопрошающий продолжал писать "бунтарские" письма, то батюшка не распечатывая отправлял их обратно или сжигал в печке" (I, 205).

Неудивительно, что "бунтарство" и трудность распластать свою волю под ногами старца испытывали чуть ли не все его чада. Объяснение того, что его путь правилен и может быть согласован с общеотеческим, старцу едва ли удавалось убедительно привести. Если бы у него были веские продуманные аргументы, то они хотя бы попали на страницы книги, а люди, расположенные стать его духовными чадами, но споткнувшиеся о проблему послушания, после первого же такого вразумления успокаивались бы и не писали бы вторично ничего "бунтарского". Однако батюшка успешно подавлял сопротивление без лишних объяснений и аргументов, просто лобовой атакой — во всяком случае, только такой вывод и можно сделать из книги. Так, например, на отчаянный вопль одного из "бунтарей", не удовлетворенного объяснениями: "Я у вас с каких-то пор ничего не понимаю: или здесь сеть диавольская, или Премудрость Божия",— старец отвечает: "Конечно, Премудрость Божия! Только Премудрость Божия!" (I, 205).

Конечно, есть случаи, когда батюшка все свои духовнические успехи и доброе действие на людей ставил в заслугу не себе, а благодати священства. Но никогда об этом не говорилось "бунтарствующим", а лишь в ответ на явное заискивание обожателей, когда очарованность личностью старца уже была налицо. Пред такими людьми для усиления блестящего впечатления не худо, конечно, проявить известную скромность, чтобы убедить их в духовническом смирении.

Разделить свою похвалу с Богом любому духовнику всегда проще и приятнее, чем принять на себя нарекание, выделить в нем имеющуюся долю справедливости и искренно перед младшими на деле, а не на словах признать свою неправоту. Но признавший так свою неправоту тем и должен отличаться, что сам снижает непререкаемость своего авторитета.

Что же сказать? Православие, быть может, допускает некоторый особый, пастырский опыт. Как видим, даже поклонники отца Сампсона невольно признают, что у Святых Отцов можно целыми тетрадками выписывать возражения против его метода пастырства. Полное послушание с полным откровением помыслов было, как правило, лишь для учеников — спостников старца. Нам не известны примеры, чтобы старец-монах возлагал такие мерки послушания на живущих в миру девушек, работающих на советской работе, которые составляли едва ли не большинство паствы отца Сампсона.

Что из этого могло выйти? Первый же результат в самой книге налицо — потеря нравственных ориентиров: добро и правда только то, что батюшка благословит. "Все, что нам известно о своем батюшке,— абсолютно полезно для всех прочих, не имевших счастья быть его чадами. Все, что отстаивал он, не может быть поставлено под сомнение". И вот перед нами появляется такая, мягко сказать, непричесанная книга.

Много говорится в книге о духе немирности между чадами, об их зависти и ревности друг к другу: кто в большей чести у батюшки. Предмет распрей, как легко догадаться, пропал бы сам по себе, если бы из личности духовника не делать культа. Составители книги этого, конечно, заметить уже не в состоянии. Потому не замечают даже того, что представляют своего авву прямо-таки искусным интриганом, который ради закалки их смирения нарочно то приблизит одну из них, то отдалит, то приласкает другую, то обругает без причины, то наобещает третьей что-то и тут же откажется от своих обещаний. А под конец приговаривает: "Мне очень интересно со стороны за вами наблюдать, как вы иногда грызетесь между собой. Я смеюсь и удивляюсь" (I, 212). Хорош предмет смеха для пастыря доброго!

Скажите, разве не хамство печатать о своем старце такие вещи? Даже если сами читатели виноваты, что они такие плотские и неспособны видеть в соблазнительных вещах великую духовную высоту, тайно присутствующую. Да, представьте себе, что есть читатели, которые не умеют черную скатерть видеть белою и таких духовных высот не прозирают. Тем более, таким плотским и глупым людям неприлично раскрывать высокие и превыспренние духовнические тайны.

Напротив, обычно пастырский опыт свидетельствует, что спасение пастыря и пасомых — в ровном и равном его к ним отношении. Из двух женщин выделить одну особой духовной лаской — значит нажить себе тяжелую пастырскую проблему, а им — неминуемый душевный вред: одна вознесется, другая станет завидовать. Ужасно, если пасомые станут искать благосклонного взора батюшки, ужасно, если его так ценят, и он этого не пресекает. Если же речь пойдет о "детской вере" в человека-пастыря, через запятую со словами о детской вере в Господа — то ему, видимо, просто надо бежать от такой паствы. Таковы довольно тривиальные пастырские правила для всех простых и небесстрастных священников.

Кто из нас, священников, застрахован от тонкого сладострастного желания обладать душой пасомого, особенно душой женской, особенно душой преданной. Это искушение никому, кроме пастырей, незнакомо. Так хочется, порой, раскрывшуюся слабую душу взять в свою волю, в свое управление. Грубая чувственность здесь нарочито умолкает, чтобы не спугнуть искушения духовного, ум наполняется возвышенными мыслями, в сердце, кажется, цветет самая возвышенная любовь. Но любовь эта — моя, человеческая. Вот здесь и надо бы вспомнить пронзительно точные слова святителя Игнатия о взаимной мертвости друг для друга христиан, ревнующих о даре Божественной, духовной любви.

Вовремя одерну себя: не имею я права вожделевать себе пасомого. Не ко мне пришла эта душа, не мне раскрывала себя, не я вел ее премудро ко Христу всю предыдущую жизнь, не в меня, стало быть, и должна она веровать детской верой. "Аз же точию свидетель есмь". Предел высоты моего звания — быть "другом Жениха" Небесного, предел падения моего пастырского — пленить и увести к себе эту невесту Жениха душ наших...

Соблазнительно выглядит описание тяжкой драмы для старца — прещений несправедливых в Псково-Печерском монастыре. Главная скорбь от них самим старцем видится в том, что его отлучают от пасомых и выставляют пред ними в несоответствующем виде. К чему здесь обжалования (чуть ли не до Верховного суда СССР), постоянные доказательства своей невиновности, к чему такая страшная скорбь по поводу людей, когда уже написано прошение о схиме? Неужели в жизни монаха, притом, подчеркнем, стяжавшего навык к умной молитве, так много значит "человеческий фактор"? Те же святители Игнатий и Феофан лобызали свой затвор, тяготились людьми, стремились исчезнуть с глаз долой. Про скольких других отцов мы можем сказать то же самое! Что, у них не было любви? Или, может быть, просто они не заключали водительство душ своих пасомых на себя, знали, что ведет их Сам Господь, и Господу же смело вручали стадо свое?

Вера наша и духовное делание вовсе не сводится только к "узелкам" — четкам. Большие делатели молитвы возможны и в среде еретиков. И в Добротолюбии выбраны отдельные духовные наставления еретичествующих авторов.

Но, пожалуй, довольно рассматривать духовный портрет батюшки. Снова подчеркнем: о нем самом на основании этой книги судить не стоит. Здесь какой-то совершенно уникальный путь. Может быть, виноваты лишь духовные его чада — невольные соблазнители читателей.

По сравнению с нынешними старцами отец Сампсон смотрится еще довольно неплохо. На самом деле, он, как человек с большим положительным духовным опытом, с хорошими, правильными наставлениями об умной молитве, о ревности к Богу и многое другое — лишь подготовил дорогу тем нынешним старцам, которые, будучи на голову ниже его, требуют к себе не меньшего благоговения. Он в какой-то мере научил человеческий глаз "перекрашивать скатерть".

Теперь уже — во многом, кстати, благодаря подобным книгам — в самом церковном народе общепринят такой взгляд на старца, вручающий ему ключи всякой совести.

Культ личности нынешних старцев строится не столько сверху, сколько снизу — вот что досадно. Здесь видна некая страусиная позиция паствы: скорей-скорей закрыть глаза, отбросить свою растревоженную совесть, все возложить на начальника и руководителя, чтобы вовсе даже не видеть цвета скатерти.

Привелось услышать такое наблюдение, что читавшие эту книгу девушки, готовящиеся к монашеству, сами начинают мечтать о таком духовнике. Быть может, начинают и молиться, чтобы Господь послал им его! О, ужас! Любой проходимец в сане — а мало ли теперь таких! — поманит девочку пальчиком, скажет ей довольно банальные слова, легко напустит соответствующий вид и будет, по слову отца Сампсона, лепить любую фигуру из того воска, каким является молодежь (I, 229). Любая его грубость, любое самовольство, любое хвастовство будут восприниматься не иначе, как перлы духовной мудрости. Ведь цвета-то уже перевернуты... Получается замкнутый кружок с человеком во главе. Заблуждается один — погибают все.

Священник Тимофей СЕЛЬСКИЙ

P.S. По-прежнему выходят многочисленные книги и публикации, повествующие об иеросхимонахе Сампсоне. В определенных кругах он почитается как подвижник святой жизни. Материалы о нем даже были поданы в Комиссию по канонизации Санкт-Петербургской епархии. Рассмотрев документы в конце 2001 года, комиссия пришла к следующему заключению:

1. Иеросхимонах Сампсон (Сиверc) никогда не был дворянином, а значит, является самозванцем.
2. Иеросхимонах Сампсон не находился в заключении ни десять, ни пятнадцать лет, как уверяют почитатели на основании его воспоминаний. Согласно документам он находился в заключении не более полутора лет.

На основании вышеизложенных фактов, а также других данных комиссия пришла к выводу, что иеросхимонах Сампсон (Сиверc), как личность сомнительная, не может быть канонизирован.

Печатается с сокращениями по изданию: Игумен Никон (Воробьев). Нам оставлено покаяние. Письма. М., 2003.

Источник: Сайт газеты "Православная вера"

Игумен Дамаскин (Орловский). Методология и практические особенности исследования подвига новомучеников и исповедников Российских
Игумен Петр (Мещеринов). Духовничество: ошибочное восприятие
Митрополит Сурожский Антоний (Блум). Духовность и духовничество
Епископ Диоклийский Каллист (Уэр)

Copyright © 2006-2011 Библиотека "Халкидон"
При использовании материалов сайта ссылка на halkidon2006.orthodoxy.ru обязательна.