Библиотека “Халкидон”

___________________

VII Вселенский Собор

Как указывал Л.А. Успенский, с первых же шагов иконоборчества “православные поняли опасность, которую оно представляло для основного догмата христианства. Если самый факт существования иконы основан на воплощении второго Лица Святой Троицы, то и наоборот — реальность воплощения подтверждается и доказывается иконой. Другими словами, икона является ручательством истинности, а не призрачности воплощения. Поэтому отрицание иконы в глазах Церкви было равносильно отрицанию самого Боговоплощения, отрицанию всего дела нашего спасения. Таким образом, защищая икону, Церковь защищала не только ее вероучительную роль или эстетическое значение, но самую основу христианской веры, догмат воплощения Бога. Этим и объясняется упорство православных в защите иконы, их непримиримость и готовность на любые жертвы…”^[1]. В.Н. Лосский писал, что вся сложная борьба за догматы, которую в течение столетий вела Церковь, является, если посмотреть на эту борьбу с чисто духовной точки зрения, прежде всего неустанной заботой Церкви в каждой исторической эпохе обеспечивать христианам возможность достижения полноты мистического соединения с Богом. Так, “Церковь утверждает догмат Единосущной Троицы против ариан, ибо именно Слово, Логос, открывает нам путь к единению с Божеством, и если воплотившееся Слово не той же сущности, что Отец, если Оно – не истинный Бог, то наше обóжение невозможно. Церковь осуждает учение несториан, чтобы сокрушить средостение, которым в Самом Христе хотели отделить человека от Бога…”. В борьбе же за иконопочитание Церковь утверждает “возможность выражать Божественные реальности в материи, как символ и залог нашего обóжения”^[2]…

Так, по мнению А.А. Васильева, правление Льва IV “по сравнению со временем его отца, является некоторым успокоением во внутренней жизни империи. Будучи сам сторонником иконоборства, Лев не чувствовал острой вражды к монахам, которые при нем снова начали иметь некоторое влияние. В свое кратковременное царствование он не успел ярко проявить себя и как иконоборец. Весьма вероятно, на Льва оказывала влияние его молодая супруга, афинянка Ирина, известная сторонница иконопочитания, на которую с надеждой обращали свои взоры сторонники последнего направления. “Его умеренное отношение к спору об иконах, – объяснял Г. Острогорский, – было, соответственно, переходом от тактики Константина V к реставрации святых икон при императрице Ирине””^[5]. (Скажем сразу, что супруга Льва IV благочестивая императрица Ирина причислена Церковью к лику святых^[6].)

Короткое царствование его сына Льва IV – это такой переходный период, который предшествовал восстановлению иконопочитания… Лев IV предпринял несколько жестоких мер против иконопочитателей, однако они кажутся совершенно ничтожными по сравнению с широкомасштабными и свирепыми иконоборческими мерами его отца”^[7]. “После смерти Копронима преследования ослабели, - говорит Л.А. Успенский. - Его сын, Лев IV, был иконоборцем умеренным и довольно равнодушным”^[8].

Эта Ирина в 771 году родила Льву IV Хазару сына Константина, тоже будущего императора. Но династическое преемство Константина Копронима осложнялось тем, что после скорой смерти второй бездетной жены его он женился в третий раз. Она родила пять сыновей, старшим из которых был Никифор. Дети первой и третьей жен Копронима разделились между собой по партиям. Ирина-афинянка вела своего мужа Льва IV Хазара за "консерваторами". B пику им Никифор с братьями оперлись на "либералов". "Консерватизм" означал принятие икон, "либерализм" - их отрицание. Жестокий иконоборец Константин V Копроним перед женитьбой своего сына Льва Хазара на афинянке Ирине взял с нее клятву, что она не будет поклоняться иконам, к чему она привыкла в Афинах. Ирина клятву дала, но сердца своего не изменила. Как только муж ее, Лев IV Хазар, стал василевсом (775 год), она уговорила его исправить ошибки правления отца его, Константина V. Тактика состояла в том, чтобы, не разрывая с иконоборцами, от которых Лев IV и получил власть, он позволил, однако, свободно существовать и иконопочитателям без открытого изменения действующих иконоборческих законов. Чтобы приобрести независимый от партии авторитет у народа (тут явно видны советы Ирины), Лев IV, пользуясь накоплениями государственного казначейства, сделанными еще его отцом, уменьшил подати и раздал много денежных пожалований. Молчаливое позволение монахам возвращаться на свои места и чтителям икон продвигаться на епископские кафедры стяжало Льву IV новые симпатии гонимых. Так накопился взрыв признательности, вылившийся в народную демонстрацию на ипподроме (776 год), когда толпа требовала, чтобы Лев IV заранее провозгласил своего единственного от Ирины сына, пятилетнего Константина (имя любимое), василевсом. Лев не верил в устойчивость симпатий толпы и особенно не верил в прочность наследственных прав на престол. Он откровенно говорил толпе: Когда я умру, вы найдете себе другого правителя, а сына моего убьете, именно за то, что он претендент. Лев предпочитал, чтобы его сын-первенец остался жив, хотя бы и частным лицом, чем лишился головы за имя наследника. Но в конце концов он решился на это и короновал сына, Константина VI. Это было торжеством Ирины и началом злобы братьев Льва IV от мачехи. Хотя они и получили титулы кесарей, но старший из них - Никифор - все-таки вскоре вовлекся в заговор партии иконоборцев против Льва Хазара, был в этом уличен и сослан в Херсонес. Может быть, этот заговор все-таки запугал Льва и толкнул его несколько угождать партии иконоборцев. A это, в свою очередь, расстраивало его отношения с супругой Ириной, которая как раз наоборот - все более сближалась с партией противной. Очень показательным симптомом наступившего неустойчивого равновесия этих двух расходящихся устремлений мужа и жены был их выбор нового патриарха на место умершего в 780 году иконоборческого патриарха Никиты”. Ирина поддерживала кандидатуру святителя Павла Нового. “Но и Лев согласился на него, ибо Павел после некоторой заминки дал Льву письменную клятву, что икон он почитать не будет. Хронист Феофан пишет: "Павел, честный чтец, родом кипрянин, блистающий словом и делом, после многих отказов, ввиду господства ереси, насильно рукополагается в патриарха Константинопольского". Он дал подписку при хиротонии "не поклоняться иконам - μη προσκυνειν εικονας".

Все было двойственно и ненадежно. Иконоборческая партия вела свой сыск и внушала Льву, что жена его предает, что около нее организуется партия иконопочитателей. Произведен был обыск, и у Ирины в постели найдены две иконы, в чем обвинены были шесть высокопоставленных чинов двора. Ирина обвинена была в нарушении клятвы своему покойному свекру Константину Копрониму и удалена от двора, а шесть сановников - обриты, заключены в тюрьму и потом пострижены в монашество (род издевательского наказания). Это было в Великом посту 780 года”^[9]. Отношения супругов “все накалялись, и… Ирина, скорее всего, не осталась бы во дворце”^[10]. Но “осенью того же года Лев IV скоропостижно умер от злокачественных опухолей (ανθρακες, κарбункулы?). Феофан рассказывает: "Будучи большим любителем драгоценных камней, Лев возгорелся желанием иметь корону Маврикия, взял ее из Софийского храма и надел на себя при царском выходе. Но на возвратном пути у него страшно почернела голова. Будучи охвачен и поражен сильнейшим воспалением, он изверг свою душу, поплатившись за святотатство". Есть предположение, что корона лежала на голове мертвого императора Ираклия (Дорофей Монемвасийский так и называет ее короной Ираклия) и была снята с головы покойника много недель спустя после похорон, при вскрытии гроба, с частью кожи разложившегося трупа. Вот откуда трупный яд.

Новые историки, рисуя в самых мрачных тонах характер Ирины, делают предположение, ничем, впрочем, документально не подтвержденное, что этим Ирина сознательно отравила мужа”^[11].

Из-за малолетства сына Льва Хазара Константина VI императрица Ирина была провозглашена регентшей при Константине VI и стала “фактической правительницей империи”^[12].

Но никогда в Византии не прекращавшаяся серия дворцовых и армейских заговоров и впредь не давала покоя постриженным лицам. B 792 году новый заговор выдвинул иеромонаха принца Никифора в претенденты. За это Константин VI ослепил своего дядю и вырезал языки двум другим его братьям черноризцам-кесарям”^[13].

“Со смертью Льва IV (780) окончился первый период иконоборства”^[14], и “стало довольно-таки ясно, что наступает торжество иконопочитания”^[15]. Императрица Ирина “сразу же стала подготовлять восстановление Православия”^[16]. После раскрытия заговора, предпринятого с целью воцарения Никифора, “было устроено торжественное возвращение из скрытого места на острове Лемносе "изгнанных" Константином Копронимом мощей святой мученицы Евфимии на их прежнее место в Халкидон^[17]. Монахи стали возвращаться из ссылок. Частные люди стали открыто почитать иконы”. Это был “ощутимый поворот к ликвидации иконоборчества”^[18]. Однако Ирина в первые три года своего правления не предпринимала шагов к официальному восстановлению иконопочитания. Это было вызвано “внутренними и внешними затруднениями империи, которая должна была вести борьбу с претендентом на престол, с арабами и жившими в Греции славянами. Кроме того, надо было приступить к восстановлению иконопочитания с большой осторожностью и подготовкой, так как большая часть войска была настроена иконоборчески”^[19], и пока шли войны с арабами и славянами, “опасно было раздражать большинство военных "копронимовского" духа. Ирина ускорила очень неславный мир с арабами, правда, уравновесив его победой над славянами”^[20].

Кроме этого, указывают, что “слишком укоренилось иконоборчество в жизни Византии. Прошло уже несколько иконоборческих десятилетий, и целые поколения византийцев были воспитаны, выросли в иконоборческой ереси”^[21]. “Каноны Иконоборческого Собора 753–754 годов, объявленные Константином V государственными законами, продолжали еще на многих оказывать известное влияние. Но надо думать, что многие представители высшего духовенства приняли решения иконоборческого Собора не по убеждению, а поневоле”^[22].

В любом случае, “Императрице святой Ирине приходилось преодолевать значительное сопротивление… Святой Ирине нужно было очень много сделать для того, чтобы иконопочитание было восстановлено”^[23].

В начале правления святой Ирины патриархом Константинопольским оставался святитель Павел Новый. После смерти Льва Хазара “прежнее компромиссное поведение” святителя Павла “мешало ему не только внешне, но мучило его и внутренне”^[24]. В 784 году он удалился в монастырь святого Флора и решил оставить патриарший сан. Ирина с сыном отправились к нему в монастырь и просили его продолжать управление Церковью. Но Павел отвечал: "О, если бы я никогда не восходил на Константинопольский трон, ибо Церковь Божия была насилуема, оторвана от других Церквей и анафематствована ими". Святитель сказал с твердостью, что хочет посвятить свою жизнь уединенной молитве и покаянию. “Присланным Ириной сановникам Павел вновь повторил свои мотивы и прибавил пожелание созыва Собора и отмены иконоборчества… "Если не будет созван Вселенский Собор и не будет искоренено господствующее заблуждение, то не надейтесь получить спасение". Когда ему заметили посланные: "Зачем же ты при поставлении дал письменное клятвенное обещание, что никогда не будешь почитать икон?" - на это патриарх ответил: "Это-то и есть настоящая причина моих слез, это-то и побудило меня наложить на себя покаяние и молить Бога о прощении"”^[25].

Императрица предложила избрать в константинопольские патриархи святителя Тарасия († 806). Святой Тарасий был мирянином знатного рода, гражданским сановником (имперским секретарем), человеком, известным твердостью духа и благочестием. Также он обладал обширными познаниями в вопросах богословия. В то время в Византии, в отличие от Запада, избрание мирян на епископские кафедры было еще “довольно обычным делом”^[26].

“Для выбора нового патриарха было организовано Ириной большое общественное собрание в Магнаврском дворце. Нужна была предварительная проверка общественного настроения для нахождение твердой почвы. Невольно создается впечатление, что все роли на этом собрании были заранее распределены. На вопрос императрицы о кандидате в патриархи раздались дружные крики: асикрит Тарасий! Παντες αμοφρονως ειπον: μη είναι αλλον, ει μη Ταρασιον τον ασηκρητην.

"И мы, - сказала Ирина, - уже обращались мыслью к его кандидатуре, но он сам не желает патриаршества. Пусть он сам объяснится". Тарасий выступил с обширной речью. В ней он описал трудное положение Церкви из-за разрыва с Западом и анафем, произнесенных со всех сторон на византийскую Церковь. "Если защитники православия - императоры (то есть Ирина и Константин VI) повелят внять моей справедливой просьбе о созвании Вселенского Собора, то уступлю и я и исполню их повеление и приму ваш выбор. Если же не так, я считаю невозможным это сделать, чтобы не подпасть анафеме и не быть осужденным в день праведного Судии всех, когда не выручат меня ни императоры, ни иереи, ни начальники, ни толпы народа". Подавляющее большинство приветствовало Тарасия и его мысль о Вселенском Соборе. Но из военной среды не могли не раздаться и возражения. "Птенцы гнезда Копронимова" заявили, что Собор излишен. Вселенский Собор уже был при Константине V, и Церковь на нем уже выразила свое суждение об иконах. Тарасий возразил, что Собор 754 года был созван в условиях стесненной свободы суждений, ибо иконы уже были низвержены со времени Льва Исавра. A кроме того, разве истину может связывать какое бы то ни было предшествующее суждение? Оппозиция была приглушена волей большинства, и Тарасий из светского состояния был быстро проведен по степеням священства и в Рождество 784 года поставлен в патриархи.

"Мы примем Ваше святейшество со всеми почестями и предоставим Вам все необходимое, а по окончании дела позаботимся о достойном возвращении Вашего святейшества. Если Вы не можете прибыть лично, пошлите по крайней мере достойных и знающих представителей, чтобы предание святых отцов было утверждено, плевелы исторгнуты, и чтобы не было впредь разделения в Церкви". Насколько легко было примирить с собой папу видно из того, как папы, дорожа своим римско-имперским патриотизмом, все время иконоборчества датировали свои акты именами отлученных за ересь императоров римских (Константинопольских) и на монетах Рима чеканили их портреты”^[27].

Папа Адриан выражает радость по поводу ревности о православии и императрицы, и патриарха Тарасия, хотя и предпочитал бы восстановить иконопочитание просто на основании святоотеческого предания, ссылка на которое и составляет часть письма папы. Если императоры восстановят православие, они уподобятся новому Константину и новой Елене, особенно, если по их примеру они будут чтить папу и Римскую Церковь, ибо, говорит Адриан, Константин и Елена sanctam catholicam et apostolicam spiritualem matrem vestram, romanam ecclesiam exalteverunt et cum coeteris orthodoxis imperatoribus utpote caput omnium ecclesiarum venerati sunt (почитали последнюю, как главу всех Церквей).

"И князь апостолов, которому Бог дал власть вязать и разрешать, вознаградит благочестивых императоров и даст им победу над всеми варварами, si orthodoxae fidei sequentes traditiones ecclesiae beati Petri (греки прибавляли και Παύλου) apostolorum principis (κορυφαιων) amplexi fueritis censuram et ejus (αυτων) vicarium ex intimo dilexeritis corde".

Тут подробно и настойчиво развивается мысль, что само Священное Писание дает понять величие достоинства Римского епископа и почет, который все христиане должны проявлять к верховной кафедре Петра. Господь учредил его князем всех и хранителем ключей Царства Небесного. Петр затем по повелению Божию оставил свое первенство своим преемникам. Но предание этих преемников свидетельствует в пользу почитания икон. Римская Церковь называется "irreprehensibilis - την ακαταληπτον", то есть безупречной, непорочной, "неопутываемой заблуждением".

Но в нем были еще другие мысли: а) папа требовал начать дело с торжественной анафемы в присутствии его легатов, налагаемой на Собор 754 года, б) затем папа требовал присылки ему, папе, от лица императоров, патриарха и Сената письменного акта с клятвенным ручательством, что на предстоящем Соборе будет сохранено полное беспристрастие, не будет никаких насилий над папскими легатами, честь их будет гарантирована, а в случае неудачи дела они благополучно будут отпущены домой, в) если императоры возвращаются к православной вере, то они должны целиком возвратить папам patrimonia Petri, (то есть области Южной Италии, отобранные Львом Исавром в ведение Константинопольского патриарха), и также возвратить папам древнее право поставления там епископов. "Римская Церковь имела первенство над всеми Церквами вселенной, ей принадлежало утверждение Соборов"; г) папа резко возражает и против обычного титула Константинопольского патриарха - "икуменикос": "sed utrum per imperitiam aut schisma vel haeresim iniquorum scriptum est (οικουμενικός) - universalis".

"Мы не знаем, написан ли титул "вселенский" [в императорском указе] по неведению или же вследствие схизмы или ереси нечестивых. Во всяком случае, мы убедительно просим Ваше императорское могущество, чтобы титул "universalis" не употреблялся в его писаниях, ибо он является противоречащим постановлениям святых канонов и решениям святых отцов. Ведь если кто-нибудь пишет себя "вселенским", поставляя себя выше превосходящей его Святой Римской Церкви, которая есть глава всех Церквей Божиих, то, очевидно, он объявляет себя противником Святых Соборов и еретиком. Потому что, если он "вселенский", то он имеет первенство пред кафедрой даже и нашей Церкви. A это является для всех верных христиан смешным, так как во всей вселенной Самим Искупителем мира даны главенство и власть (principatus ас potestas) блаженному апостолу Петру и через этого апостола, заместителями которого, хотя и недостойными, являемся мы, Святая Кафолическая и Апостольская Римская Церковь постоянно до сего дня и вовеки содержит главенство и авторитет власти". - "Эта заповедь Господа апостолу Петру об управлении Церковью никакой другой кафедрой Вселенской Церкви не должна быть осуществляема в большей степени, чем первенствующей Римской, которая каждый Собор и утверждает своим авторитетом, и охраняет непрерывным руководительством".

"Поэтому, - заключает папа, - если бы кто стал, чему мы даже не верим, называть Константинопольского патриарха вселенским или соглашаться на это, пусть знает, что он чужд православной вере и противник нашей Святой Кафолической и Апостольской Церкви"”^[30].

“Какая разительная перемена по сравнению с аргументацией святого папы Григория Великого, также выступавшего против титула “вселенский” константинопольских патриархов!” - отмечает А.Л. Дворкин^[31]. “Недаром весь этот отдел оставлен греками без перевода. Без перевода также оставлена и критика кандидатуры Тарасия. Вот как она сформулирована папой: "Слишком мы встревожены и смущены, что принадлежавший к сословию мирян и находившийся на государственной службе внезапно возведен на высоту патриаршества; бывший солдат (apocaligus, то есть как бы "вчера еще обутый в солдатские ботфорты"), вопреки суду святых канонов, сделан патриархом. И что стыдно сказать, но и тяжело промолчать: те, которые должны быть руководимыми и учимыми, не стыдятся казаться учителями, не боятся без стыда принимать на себя руководительство душами. A им путь учителя во всех отношениях не известен. Они не знают, куда им самим идти", - и папа не утвердил бы посвящения Тарасия, если бы тот не был верным сотрудником по восстановлению иконопочитания. Но папа не учитывал, что Тарасий, именно как мирянин, не был связан, подобно всем другим епископам, прежними обязательствами и клятвами - отвергать иконы.

B заключение папа Адриан поощряет императора к восстановлению православия обещанием милостей апостола Петра (πρωτοπρεσβυτερος του θρονου του αγιου αποστολου Πετρου), κоторые дадут императорам победы над варварами, как даны были победы за почитание Римской кафедры королю франков и лангобардов Карлу. Кончается письмо назначением на Собор двух легатов папы, причем тот и другой носили имя Петр: пресвитер Петр и игумен греческого монастыря в Риме Петр (πρεσβυτερος και ηγουμενος του αγ. Πατρος ημων Σαββα).

Постановление гласит, что по получении осведомительного доклада от византийских посланцев пишущие его убоялись, но и возрадовались. Убоялись новых бед от неверных (очевидно, за сношения с Византией). И возрадовались, ибо увидели, что истина православия воссияла паче солнца. За это православие они приветствуют патриарха Тарасия и "благочестивых императоров, которые занимают второе место в церкви. Премудрый и святый император (очевидно, Юстиниан I) говорил: "Величайшие дары, которые дал Бог людям, есть священство и царство, ибо одно управляет духовными делами, а другое посредством справедливых законов - временными". Священство и царство ныне находятся в добром согласии. И мы, которые до сих пор были предметом презрения со стороны наших соседей (очевидно, за разделение с единоверными греками Византии), можем радостно поднять наши головы к небу... Мы прислали наших боголюбезных братьев Иоанна и Фому, синкелов двух святых патриархов..., отправиться в Константинополь вместе с нашими посланцами, чтобы изложить живым голосом то, чего нельзя доверить письму... Иоанн и Фома знают предания трех апостольских кафедр, которые приемлют шесть Вселенских Соборов и определенно отвергают мнимый Седьмой, собранный для уничтожения икон. Если вы соберетесь на Собор, не смущайтесь отсутствием патриархов и подчиненных им епископов. Отсутствие их невольное, из-за угроз и насилий сарацин. Они уже по той же причине не были и на VI Соборе. Но их отсутствие не повредило их авторитету, тем более что и римский папа был представлен на Соборе только его апокрисиариями. Чтобы придать больше весу нашему письму, мы прилагаем синодику блаженной памяти Феодора патриарха Иерусалимского, посланную к Косьме Александрийскому и Феодору Антиохийскому". (Это та синодика, которая в 767 году была получена в Риме и переслана в Галлию.) В данном случае синодика недавно почившего Феодора Иерусалимского заменяла живой голос восточных патриархов и в то же время не подвергала никого из них арабскому гонению, ибо Феодора Иерусалимского уже не было в живых.

Синодика была написана не для этого Собора. Поэтому она, признавая шесть Вселенских Соборов, считает, что всякий другой Собор излишен, ибо "эти шесть Соборов исчерпали предание отцов и не остается ничего более ни постановлять, ни улучшать"”, нужно только сохранение ранее переданного^[32]. Но при этом послание Патриарха Иерусалимского выражало его убеждение в необходимости восстановления иконопочитания^[33].

“Спокойный, рассудительный (μετριοπαθης) Тарасий и дипломатичная Ирина сделали все, что могли, для подготовки Собора”^[34].

Открытие Собора было назначено на 7 августа 786 года Иконоборческая часть епископата, пользуясь съездом, повела оживленные сепаратные совещания с военными. Видя это, патриарх Тарасий предупредил, что такие параллельные совещания епископов (παρασυναγωγας) без ведома правящего городом иерарха получат кару канонического запрещения. Наиболее пассивные иерархи присмирели. Но, как говорит патриарх Тарасий, "некоторые из выдающихся епископов (ευαριθμητους), имена которых я охотно обойду молчанием, ибо они всем известны", продолжали агитировать среди военных и интеллигентов (σχιλαριων). Агитаторы накануне предположенного открытия Собора назначили под вечер воскресенья 6 августа митинг в преддверии храма Святой Софии, ελθοντες εν τω λουτηρι της αγ. Καθολικης εκκλησιας.

Сойдясь, кричали кто во что горазд (άλλο τις άλλο εκραζε), но все сошлись на одном: не допускать, чтобы Собор состоялся - μη καταδεχεσθαι γενεσθαι συνοδον.

Императрица Ирина, однако, решила на следующий день (7 августа) Собор открыть. Заседание было назначено в храме Святых Апостолов. Сама императрица находилась на хорах храма. Собор открылся. Патриарх и некоторые епископы высказались в пользу иконопочитания. Приступили к вопросу оценки Собора 754 года. Подчеркнули его невселенский характер, ибо на нем не было представителей никаких других патриархатов, в том числе и папы римского. Как только дошло до этого пункта, толпа военных (конечно, не без предварительного сговора) явилась к дверям храма”^[35]. Толпа, окружив храм, кричала, что не допустит внести в церковь идолов. Началось волнение. Войска ворвались в храм с обнаженными мечами. Епископы-иконоборцы открыто встали на их сторону. “Страсти закипели. Военные грозили смертью патриарху и всем сопротивляющимся. Императрица выслала для переговоров своих приближенных (οικιειαων ανθρωπων).

Переговоры не удались. Императрица благоразумно решила отступить. Послала сказать Тарасию через кубикулярия (камер-юнкера), чтобы отцы расходились. "Отступление" Тарасия с православными в алтарь было не безопасным. Вооруженные победители пришли в яростный восторг и угрожали побежденным. A иконоборствующие епископы бросились в толпу военных и смешались с ними с криками: "Мы победили!" Долго еще митинговали победители под крики: "Да здравствует VII Вселенский Собор", то есть Собор 754 года Наконец, около полудня, намитинговавшись досыта и проголодавшись, разошлись по домам (ωρας ουσης προσπεινοι, ωσει εκτης γενομενοι οικαδε επορευοντο)”^[36].

“Казалось, иконоборческая партия снова восторжествовала”^[37]. Однако императрица Ирина не только “разрядила бескровно этот натиск благовременной уступкой”, но и не отступила от цели^[38]. “Было решено отложить созыв Собора и обеспечить его безопасность”^[39].

Вскоре императрица Ирина искусно смогла “удалить из столицы и разоружить бунтующие элементы армии. Двор под предлогом войны с арабами как бы из предосторожности эвакуировался из столицы в европейский тыл, во Фракию. Одновременно из Константинополя в глубь Малой Азии уведены были ненадежные полки. Там ввиду наступившего мира мобилизованные ветераны "копронимовской марки" были "осчастливлены" милостивыми рескриптами, отставками и отпусками со щедрыми выплатами жалованья. На освободившиеся места навербованы были новые молодые люди. Константинополь оказался под охраной другой по составу гвардии”, преданной Императрице. “Так стало возможным, наконец, собрание и проведение до благополучного завершения VII Вселенского Собора”^[40].

Так как епископы прежнего созыва разъехались и папские легаты были уже в Сицилии, императрица в мае 787 года начала рассылку приглашений по всей империи к прежним делегатам на новый съезд в Никею. Папа откликнулся одобрением этого нового созыва Собора. В своем письме к Карлу Великому он пишет в западном стиле: et sic synodum istam secundum nostram ordinationem (!) fecerunt.

Делегаты были в большинстве своем прежние: те же два пресвитера Петра от Рима; те же формально прикрытые представители трех арабских патриархатов - Иоанн и Фома. На первом месте подписывались римляне, затем патриарх Константинопольский, и за ними - уже представители прочих патриархов, Иоанн и Фома. Фактическим председателем и руководителем прений был Тарасий, о προκαθεμονος, как зовут его оба римских Петра. Ирина и Константин лично не присутствовали в Никее. Их представляли: комит (граф) Петрона и начальник штаба Иоанн”^[41], “не имевшие заметного влияния на внешнюю процедуру заседаний”^[42]. Вообще “императорский указ и вступительная речь Патриарха Тарасия гарантировали свободный обмен мнений” на Соборе^[43].

“Заранее позаботились, чтоб Собор был не малочисленнее Иконоборческого Собора 754 года, на котором было не меньше 338 человек”. Впоследствии святитель Никифор Исповедник, патриарх Константинопольский, “в письме к папе Льву III называет этот Собор "Собором 350 отцов". Никифор был молодым секретарем на Соборе и знал положение дел. Число присутствовавших на Соборе действительно доходило и до 350, и даже до 368”^[44]. Но Деяния Собора подписаны 307 участниками^[45].

“Особенностью Собора было привлечение на него множества монахов - πλαθυς μοναχων, покрывших 131 подписью Деяния Собора под главенством Саввы, игумена Των Στουδίων, и Платона, игумена Σακκουδεώνος”^[46]. Это преп. Платон Студийский, исповедник († 814), дядя преп. Феодора Студита († 826), великого защитника и исповедника Православия.

Как писал А.В. Карташев, “хотя и говорится во вступлении к протоколам Собора, что монахи вместе с императорскими чиновниками не были решающими членами - καθεσθέντες, а лишь συμπαρόντες κai άκροώμενοι, но на втором заседании постановили, что они имеют право голоса. Монахи спросили сами: имеют ли они право подавать свои голоса? И получили через Тарасия утвердительный ответ, что "таков порядок, что каждый из присутствующих на Соборе голосует свое убеждение, η ταξις εστιν, εκαστω των ευρισκομενων εις συνοδον εκφωνειν την εαυτου ομολογιαν".

Таким образом, монахи были "в своем чину", но с правом решающего голоса. Еще на "Разбойничий Собор" 449 года Диоскор вызвал сирского авву Бар-Цауму (Варсуму), и тот полноправно подписал его акты. На IV и V Соборах монахов в члены Соборов не приглашали. На VI их было 6, а здесь - уже масса. В этом доказательство того, что участие на Соборе и право в Церкви рождается из моральной силы. На Апостольском Соборе под председательством апостола Иакова участвовали "в своем чину" все братия, то есть решительно все, ибо "у всех верующих была одна душа". Так и теперь у Собора с монахами-исповедниками икон "была одна душа". Благодаря участию в Соборе множества монахов одобрение его деяний обеспечивалось во всей толще церковного мнения”^[47]. Однако, как говорит диакон Андрей Кураев, на Вселенских Соборах “право голоса имели только епископы. В Деяниях Седьмого Вселенского Собора очень ясно различаются члены Собора и “присутствовавшие лица”: “Собрался Святой Вселенский Собор… Собрались: (следует перечень епископов и священников, делегированных отсутствующими епископами)… На Соборе присутствовали также славнейшие и знатнейшие сановники… а равно и почтеннейшие архимандриты, игумены и иноки” (Деяния Вселенских Соборов. Т. 4. СПб., 1996. С. 338-339, 342). Хроника Собора также ясно говорит: “Лица, управлявшие империей, велели собирать епископов”… Если архимандритов и священников, бывших на Соборах, и приглашали поставить подпись под решениями Собора, то не потому, что эти решения нуждались в утверждении этими архимандритами, а в порядке церковно-государственной дисциплины. Это была подписка о лояльности, взимаемая с клириков государственной Церкви”^[48].

Тарасий открыл заседание Собора краткой речью и всех пригласил к такой же краткости”^[49].

Испытуемые епископы разделены были на три категории. В первую вошли самые "нетрудные" для решения персонажи. Во вторую - более трудные и в третью - еще более. Испытуемые, видимо, отнюдь не добровольно явились сюда, ибо технический термин говорит, что они были в судебном порядке "приведены - προσηχθησαν, παρηχθησαν". Санкцией была императорская власть. Но арестованы они не были и в Собор входили по вызову без судебных приставов, кроме епископа из последней категории.

На первое же заседание введены были трое епископов первой степени: Василий, митрополит Анкирский, Феодор, митрополит Марликийский, и Феодосий, епископ Амморийский (Фригия). Суждение о них, по видимости было так благоприятно подготовлено, что только выслушали из их уст прочтение их λιβελλοι, то есть покаянных заявлений, и они сразу приняты были в сущем сане и посажены на места своих кафедр на Соборе. Покаянные заявления этих епископов состояли в исповедании своих ошибок. Феодосий Амморийский, например, признавался, что, заблуждаясь, он много худого говорил о чтимых иконах. A теперь он говорил положительно и более определенно: "Что касается до изображения в церквах, то, я полагаю, прежде всего изображать икону Спасителя и Богородицы из всякого вещества: золота, серебра или различными красками; чтобы всем было доступно домостроительство спасения. Считаю также полезным изображать жизнь святых, чтобы труды и подвиги их были известны народу, в особенности простому, кратко обрисовались в его сознании и поучали его. Если царским портретам и фигурам, отправляемым в города и села, навстречу выходит народ со свечами и кадильницами, оказывая почтение не изображению на облитой воском доске, но самому императору, то насколько более следует изображать икону Спасителя, Его Матери и святых!" Один из епископов по заслушании такой речи даже воскликнул: "Речь почтенного епископа Амморийского вызвала у нас даже слезы".

Умеренные устами Тарасия просто констатировали, что вот "некогда бывшие обвинителями - κατηγοροι Православия, ныне стали его исповедниками - συωηγοροι. Βеликое сокрушение сердечное показал Феодосий!" Согласились с этим и монахи, но просили отметить в протоколах, что они в этом случае приемлют покаявшихся, как "обратившихся из ереси - τους εξ αιρεσεως επιστρεφοντας".

Именно эти епископы обвинялись в том, что они в прошлом году вели в Константинополе особые агитационные собрания (παρασυναγωγας) и срывали Собор. Теперь они заявляют, что из чтения святых отцов они убедились в истине иконопочитания, а в прошлом году действовали "по неведению и неразумию - κατά αγωοιαω και αφροσυνην".

Все данные говорили о приятии. Но о возвращении прав епископства можно было спорить в зависимости от степени участия в иконоборчестве, то есть от степени еретичности. Епископы из Сицилии (а их было много на Соборе из числа греческой монашеской эмиграции) устами их ученого диакона Епифания Катанского предлагали отожествить новых еретиков с какой-нибудь прежней ересью и тогда делать выводы. Епифаний спрашивал: "Новоизмышленная ересь меньше или больше прежних ересей?"”^[51]. Святитель Патриарх Тарасий тотчас заметил: “Зло так зло и есть, особенно в делах церковных; что касается догматов, то погрешить в малом или в великом – это все равно; потому что в том и в другом случае нарушается закон Божий”. По словам А.В. Карташева, Святитель Тарасий “склонен был уравнивать ереси”^[52]. Но, как отмечал священномученик Иларион (Троицкий), Святитель Тарасий отклонил попытку диакона Епифания “перенести вопрос на почву догматическую”, ибо Церковь допускала разнообразие практики в отношении принятия обращающихся еретиков “по обстоятельствам места и времени, не разбираясь строго в догматическом учении” их^[53].

Монахи сослались на 240-е письмо Василия Великого, где он пишет: "Я не признаю епископом и не считал бы во иереях Христовых выдвинутого на предстоятельство нечистыми руками на разрушение веры". Поэтому и хиротонисованные им пусть не дерзают "причислять себя к священнической плироме". "Тут, - говорили монахи, - святой отец отвергает хиротонию еретиков". Патриарх Тарасий объяснил, что здесь Василий Великий не говорит, что таковые, вообще, неприемлемы, а только то, что они не должны безусловно требовать вхождения в православный клир как бы по праву. Практика при Василии Великом объяснялась обстоятельствами того времени. "И преемники Василия в Церкви последующего времени, конечно, знали мнение святого отца и, тем не менее, покаявшихся принимали с их хиротонией от еретиков"”^[54].

В целом, святитель Патриарх Тарасий “сделал все возможное, чтобы достичь сознательного консенсуса по этому вопросу”^[55]. “Наконец, все признали вопрос правильно разъясненным ακριβως εξετασθεν, δали прочитать испытуемым покаянные заявления и приняли в их сане на их кафедры”^[56]. Это произошло 28(29) сентября.

“Третья степень подсудимых представлена была всего одним митрополитом Неокесарийским Григорием. Он был уже буквально "приведен" под конвоем "царского человека" - μανδατωρ, κоторый, вводя Григория в Собор, заявил: "Я послан Благостными Государями, чтобы привести почтеннейшего епископа Неокесарии на Богочестный и Святый ваш Собор, пред каковым и стою ныне". Григорий не обвинялся в прошлогоднем бунте, но он был старый иконоборец, участник Собора 754 года и, видимо, был из упорных. Однако и он предстал перед Собором с готовностью переубедиться и понять непривычную для него до сих пор точку зрения на иконы - θρλω μετα παντων και φωτισθεναι και διδαχθηναι.

Разъяснены были два сомнения о возможности принятия Григория в сан. Тарасий напомнил, что Григорий епископствовал при Константине Копрониме во время гонения. Тогда епископы могли быть причастными к избиению благочестивых иконопочитателей, а за побои других клирики низвергаются из сана по 26-му и 28-му Апостольским Правилам. Но Тарасий оговорился: никого не следует обвинять без фактических доказательств. Сам Григорий решительно заявил: "Ни один человек не осмелится обвинить меня в том, что я бил или ударил кого-нибудь. Никто от меня не потерпел такой обиды". Савва Студит спросил: "Григория считали представителем ереси - εξαρχον της αιρεσεως? Не придется ли его судить по правилу святого Афанасия в послании к Руфиниану, как вождя ереси?" Тарасий и на это возразил фактами: Ювеналий Иерусалимский и Евстафий Севастийский были вождями ереси (εξαρχον αιρεσεως) и, однако, были приняты. Наконец, и Григорий был возвращен на свою кафедру”^[57].

Затем Собор начал “разбор библейских, богословских, отеческих и исторических данных в пользу иконопочитания”^[58]. “Была проведена серьезная исследовательская богословская работа, подготовившая основания для ороса. Каждая цитата сверялась с источником”^[59]. Как писал А.В. Карташев, “помня о злоупотреблениях Собора 754 года вырванными цитатами на отдельных "фишах" (πιττακια, κарточках), VII Собор педантически соблюдал форму вычитывания всех цитат из принесенных полных книг. Когда пресвитер Влахернский Илия начал читать правило Трулльского Собора по хартии, то Савва Студийский прямо спросил его, почему это читается не по книге. Тогда Тарасий объяснил, что эта хартия в данном случае и составляет подлинник актов”^[60].

После этого Отцы Собора приступили к выяснению истинного православного учения об иконопочитании, основываясь прежде всего на Священном Писании. Из Ветхого Завета они цитируют 25 главу Исхода (ст. 1 и 17-22), где Бог повелевает сделать изображения херувимов в скинии, и 7 главу Чисел (ст. 89), где Бог говорит к Моисею “между двумя херувимы”, а также говорят о той части видения Иезекииля, где говорится о храме и херувимах (Иез. 41, 16-20). Из Нового Завета Отцы приводят Послание к евреям, гл. 9, ст. 1-5, то есть новозаветный текст о скинии. После этого они переходят к свидетельствам святых Отцов: Иоанна Златоуста, Григория Нисского, Василия Великого, Нила Синайского и других”, а также цитируют 82 правило Пято-Шестого Собора”^[61].

На заседаниях Собора было много читано о чудесах от святых икон. Как известно из жития преп. Марии Египетской, когда она прибыла в Иерусалим на праздник Воздвижения Креста Господня, то долго не могла войти в храм, будучи останавливаема невидимой силой. Увидев на притворе храма икону Божией Матери и обратившись к ней, она стала со слезами умолять Пресвятую Владычицу допустить ее до поклонения кресту Господа Иисуса. Молитва ее была услышана и она беспрепятственно вошла во храм и облобызала животворящее древо Креста Господня. Возвратившись в притвор, она опять стала молиться перед иконою Богородицы и услышала от нее голос: “За Иорданом найдешь себе покой”. Переправившись за Иордан, она 47 лет провела в пустыне среди тяжких подвигов покаяния и удостоилась от Бога дара знамений и чудес. По прочтении о вышеупомянутом чуде от иконы Богоматери на VII Вселенском Соборе Иоанн, пресвитер и представитель восточных архиереев, сказал: "Эту икону мы видели во святом городе Христа Бога нашего и часто лобызали ее".

“На Соборе был поставлен вопрос о том, как именно следует почитать иконы. Мнения разделились: одни, как, например, святой Патриарх Тарасий Константинопольский, считали, что иконы должны почитаться наравне со священными сосудами. Другие, как представители Восточных Патриархов, считали, что иконы имеют то же значение, что и изображение Креста, и что, следовательно, их должно почитать так же, как Крест. Собор признал правильной именно эту точку зрения”^[63].

Ранее мы видели, что в полемике против обвинений почитателей святых икон в идолопоклонстве преп. Иоанн Дамаскин “проводит различие между служением (λατρεια, латри́а), подобающим лишь Богу, и поклонением (προσκυνησις, проски́несис), оказываемым тварным вещам, к каковым относятся и иконы” ^[64]. Тварные вещи подобает чтить “только ради Господа. Так подобает чтить святых, ибо в них почивает Бог. Подобает чтить все, что связано с делом спасения: гора Синай, Назарет, ясли Вифлеемские, Святой Гроб, блаженный сад Гефсиманский, — “ибо и они вместилище Божественного действия”… Подобает почитать и друг друга, “как имеющих удел в Боге и созданных по образу Божию”… И такая честь восходить к источнику всякого блага, Богу”^[65]. Служение должно быть воздаваемо одному только Богу, поклонение может воздаваться также и тому, что в той или иной степени причастно к Богу^[66]. “Это терминологическое различие было утверждено Седьмым Вселенским Собором”^[67].

“Собор точно установил, что не только лобызание, но и поклонение - προσκυνησις, однако не λατρεια, то есть служение, приличествующее одному только Божественному Естеству. Для пояснения ссылались на одно место из святого Анастасия, епископа Феопольского: "Мы поклоняемся и святым людям, и ангелам, но не служим им, как богам, ибо Моисей говорит: Господу Богу твоему поклонишися и Тому Единому послужиши. Смотри, при слове "послужиши" прибавлено "Единому", а к слову "поклонишися" не прибавлено. Значит, поклоняться можно и не Богу, потому что поклонение есть выражение почтения, служить же нельзя никому, кроме Бога"”^[68].

На третьем заседании (28 сентября) Константин, боголюбезнейший епископ Констанции Кипрской, “выразился так ("и с ним согласны были прочие"): "Приемлю и лобызаю с глубоким почитанием святые иконы, но что касается поклонения в смысле служения (προσκυνησις κατά λατρειαν), то я воздаю его исключительно Святой Троице". Эту правильную формулу враждебный Византии и невежественный в греческом языке Франкфуртский Собор 794 года Карла Великого истолковывал как раз наоборот, будто Собор 787 года приписывал иконам именно adorationem - λατρειαν, поклонение в смысле служения, которое подобает только Святой Троице”^[69].

VII же Вселенский Собор подчеркивает, что честь, которую мы должны воздавать священному образу, есть почитательное поклонение, а не истинное служение (λατρεια), которое подобает одному только Богу. “Это различие никогда так и не было понято на Западе”, — отмечает прот. Иоанн Мейендорф^[70].

“Седьмой Собор раскрывает богословие церковного искусства”^[71]. Отцы Собора подчеркивали: "Не изобретение живописцев производят иконы, а ненарушимый закон и Предание Православной Церкви; не живописец, а святые Отцы изобретают и предписывают: им принадлежит сочинение, живописцу же - только исполнение". Вообще, как указывает Л.А. Успенский, христианское искусство с самого своего возникновения “обнаруживает определенное церковное руководство и строгий контроль работы художников. Ничто в нем не предоставлялось на усмотрение художника, его личного понимания. Все здесь сосредоточено на учении Церкви”^[72].

На Соборе “было провозглашено, что священное искусство соответствует христианской догматике и освящено Самим Богом, Который еще в Ветхом Завете выделил для него людей, одаренных Им особой мудростью и особым знанием, для украшения скинии”^[73].

Как мы уже говорили о Соборе 754 года, его ханжеский поход против искусства отвергал в принципе и всякое знание, и всякое богословие, и всякую мысль и слово человеческое, как орудия выражения догматов. Это было не только лицемерное напускное варварство, но и просто дуализм, отвергающий святость всего материального. VII Собор православно восстает против этой скрытой ереси монофизитства и дуализма и защищает вместе с искусством и "всякое знание и художество, как дарованные Богом ради славы Его". Просветительский либерализм иконоборцев таким образом оказывается мракобесием, а богословие VII Собора - благословением науки и культуры, самым глубоким и непререкаемым”^[74].

“Самым ходячим возражением иконоборцев против "рукотворных" икон”^[75] был тезис о том, что одна только Евхаристия является подлинным образом Христовым. Иконоборцы “отождествляли образ и Евхаристию”^[76]. Это отождествление Собор отверг. Собор говорит, что "ни один из апостолов и евангелистов не называет нигде бескровную жертву образом плоти Христовой. Если некоторые отцы, например, Василий Великий и Евстафий Антиохийский, и называют бескровную жертву - хлеб и вино - "вместообразными", то так они называют только до момента преложения их в истинную Кровь и Плоть Господа. Учить, как учат иконоборцы, значит отрицать преложение Святых Даров"^[77].

Итак, в глазах Седьмого Вселенского Собора, иконы полны благодати и святости по самому своему наименованию “святые иконы” и по присутствию в них Божественной благодати. “Оно (Божество) присутствует, — говорит преподобный Феодор Студит, — также в изображении креста и других божественных предметов, но не по единству природы, так как эти предметы — не плоть божественная, но по относительному их к Божеству причастию, так как и они участвуют в благодати и чести”. Икона освящается именем Божиим и именами друзей Божиих, то есть святых, - разъясняет с своей стороны преподобный Иоанн Дамаскин, - и по этой причине осеняется благодатью Божественного Духа”^[78]. Таким образом, писал Л.А. Успенский, “как явствует из постановки вопроса иконоборцами и ответа православных, во время иконоборчества еще не было чина освящения икон. Для нас это обстоятельство представляет большой интерес, так как ответ православных имеет отношение к существующей у нас практике освящения икон. Нужно сказать, что чин этот у нас, к сожалению, не всегда понимается верующими правильно. Они часто приносят в храм картину с религиозным сюжетом, которая иконой ни в какой мере не является, и думают, что если священник ее освятит, то она от этого станет иконой. Но чин освящения не есть магическая формула, превращающая один предмет в другой: изображение, которое иконой не является, от освящения ею стать не может…”^[79].

Как мы видим, Седьмой Собор говорит об отсутствии образа Бога Отца, причем это отсутствие образа Отца, как не воплотившегося, невидимого и потому не описуемого, подчеркивает изобразимость воплотившегося Сына Божия: изобразимость Сына через Его воплощение противопоставляется неизобразимости Отца потому, что Он не воплотился. Из этого мы имеем право заключить, что Собор утверждает принципиальную с точки зрения догматического учения Церкви невозможность изображения Бога Отца. И здесь мы снова возвращаемся к евангельскому реализму как основе всей православной иконографии. Конечно, изображать можно все что угодно, ибо человеческой фантазии нет предела. Но дело в том, что не все изобразимо. Многое из того, что касается Бога, не только не выразимо ни словом, ни образом, но и совершенно непостижимо для человека. Невозможность иметь образ Бога Отца Седьмой Вселенский Собор и обосновывает именно Его непознаваемостью, непостижимостью. Ключ к познанию Святой Троицы у нас один: Отец познается Сыном (видяй Мя, видит Пославшаго Мя [Ин. 12, 45] и видевый Мене, виде Отца Моего [Ин. 14, 9]) и Сын познается Духом Святым (никтоже может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым [1 Кор. 12, 3]). Поэтому мы и изображаем только то, что нам открыто: воплощенную Ипостась Сына Божия, Иисуса Христа. Духа Святого изображаем через Его проявления в мире: в Крещении Господа в виде голубя, в Пятидесятнице — в виде огненных языков и т.д.”^[80].

В целом, на Соборе “иконоборческое учение излагалось пункт за пунктом, и, по мере его изложения, на каждый пункт давались ответы Церкви”^[81].

Иконоборческий Собор императора Константина Копронима был объявлен невселенским, так как к нему не присоединились другие Поместные Церкви; он не мог также считаться Седьмым Собором, как несогласный с шестью предыдущими, в частности, Собором Пято-Шестым, который Отцы называют просто Шестым Вселенским Собором”^[82]. Как писал А.В. Карташев, “на четвертом заседании (1 октября) патриарх Тарасий, ссылаясь на 82-е правило "Пято-Шестого" Трулльского Собора, назвал его Собором тех же отцов VI Вселенского Собора, и папские легаты подписались под этим протоколом, как бы не считая его противоречащим факту неприятия Римской Церковью Трулльского Собора”^[83].

“Последние два заседания Собора были посвящены редактированию Соборного определения, ороса Собора, формулирующего догмат почитания икон”^[84]. “На седьмом заседании (13 октября) пред своим оросом VII Собор приводит текст Никео-Цареградского символа, конечно, без Filioque. Когда на Флорентийском Соборе 16 октября 1438 года латиняне показали грекам греческую рукопись деяний VII Вселенского Собора со вставкой слов "και εκ του Υιού", то Гемист Плитон правильно возразил им, что если бы так было писано от начала с момента VII Собора 787 года, то латинские богословы, как, например, великий Фома Аквинат, не цитировали бы в полемике с греками для их "посрамления" целого ряда других и писателей, и второстепенных Соборов. Стало быть, данная рукопись интерполирована”^[85].

На таком основании, шествуя царским путем и следуя божественному учению святых Отцов наших и Преданию Кафолической Церкви, — ибо знаем, что Она Духа Святого, живущего в ней, — мы со всяким тщанием и осмотрительностью определяем: Подобно изображению Честного и Животворящего Креста, полагать во святых Божиих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях, честные и святые иконы, написанные красками и сделанные из мелких камней или всякого другого соответствующего цели вещества, будь то иконы Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, или Непорочной Владычицы нашей, Пресвятой Богородицы, или честных Ангелов и всех святых и преподобных мужей. Ибо чем чаще они бывают нам видимы через изображение на иконе, тем чаще, созерцая их, мы подвизаемся вспоминать и любить первообраз, чествовать их лобзанием и почитательным поклонением, не истинным служением Богопочитания, которое по вере нашей приличествует только одному Божественному естеству, но таким же почитанием, которое мы воздаем изображению Честного и Животворящего Креста, святому Евангелию и прочим святыням через приношение фимиама и поставление свечей согласно благочестивому обычаю древних. Ибо честь, воздаваемая иконе, относится к ее первообразу, и покланяющийся иконе поклоняется ипостаси изображенного на ней. Такое учение содержится у святых Отцов наших, то есть в Предании Кафолической Церкви, проповедующей Евангелие от конца в конец Вселенной. Таким образом мы следуем Павлу и всему сонму святых Апостолов и святых Отцов, храня принятые ими предания, Таким образом мы пророчески воспеваем победные песни Церкви: “Радуйся, дщи Сионова, зело, проповедуй, дщи Иерусалимова, веселися и преукрашайся от всего сердца твоего: отъят Господь неправды твоя, избавил тя от руки враг твоих: Воцарится Господь посреде тебе и не узриши зла, и мир тебе вовеки” (Софон. 3, 14-15).

Итак, мы определяем, чтобы осмелившиеся думать или учить иначе, или по примеру непотребных еретиков презирать церковные предания, или выдумывать какие-либо нововведения, или же отвергать что-либо, что освящено Церковью, будь то Евангелие, или изображение Креста, или иконная живопись, или святые останки мучеников, а равно дерзавшие давать обычное употребление священным сосудам и досточтимым обителям, — определяем, чтобы таковые, если это будут епископы или клирики, были низлагаемы, если же будут иноки или миряне, были бы отлучаемы”^[86].

Таким образом, в оросе Собора указаны: 1) основание для почитания икон - Предание Церкви, 2) бесспорный образец иконопочитания - почитание Креста, которое не отвергалось даже крайними иконоборцами, 3) места, где полагается изображать иконы, 4) материалы для изготовления святых икон, 5) объекты изображения, 6) нравственный смысл почитания икон, 7) догматическая норма его, 8) и, наконец, церковные прещения на непослушных^[87].

“Подписав протокол, отцы восклицали: "Такова наша вера, таково учение апостолов! Анафема не примыкающим к нему, не чтущим икон, которые они называют идолами и обвиняют за них христиан в идолослужении. Многая лета императорам! Вечная память новому Константину и новой Елене! Да благословит Бог их правление! Анафема всем еретикам, Феодосию - лжеепископу Ефесскому, Сисинию Пастилле и Василию Трикокаву. Анафема Анастасию, Константину и Никите, которые были последовательно патриархами Константинополя. Они суть Арий II, Несторий II, Диоскор II! Анафема ересиархам Иоанну Никомидийскому и Константину Наколийскому! Вечная память Герману (Константинопольскому), Иоанну (Дамаскину), Георгию (Кипрскому) - этим героям истины!"” Напомним, что святые Герман, Иоанн и Георгий были анафематствованы Иконоборческим Собором 754 года^[88].

“Особым приказом, данным Тарасию, императоры пригласили членов Собора прибыть в Константинополь. Императрица любезно приняла их и назначила на 23 октября последнее, 8-е торжественное заседание в Магнаврском дворце. На этом заседании в присутствии императоров, чинов империи и армии были прочитаны определения Собора, подтверждены одобрительными восклицаниями всех, включая и военных”^[89]. “Тогда, – сказано в Деяниях Собора, – сияющая счастьем благочестивейшая императрица взяла Соборное определение и подписала его, а затем передала его соцарствующему ей своему сыну, чтобы и он подписал”^[90]. “После этого епископы, одаренные царицей подарками, были распущены по епархиям. Ирина заказала заранее изготовить образ Спасителя над воротами Халкопратии, откуда он был свергнут 60 лет тому назад при Льве Исавре. Теперь была сделана к нему надпись: "ην καθειλε πάλαι Λέων ό δεσπόζων, ενταύθα άνεστήλωσεν Ειρήνη". Тут игра слов "Лев" и "Ирина". Судя по термину, "άναστηλόω" образ был скульптурным или просто крестом с распятием”^[91].

Отметим, что, как писал прот. Иоанн Мейендорф, VII Вселенский Собор снова восстановил богословский авторитет святителя Григория Нисского, несколько пострадавший после осуждения Оригена, оказавшего сильное влияние на образ мыслей святителя Григория^[92].

Собор принял ряд мер по восстановлению нормальной жизни в Церкви^[93]. "По вопросу о мощах было постановлено, что если в возобновленных храмах не положены святые мощи, то следует это восполнить. Обращение монастырей в обыкновенные жилища подвергалось великому осуждению, и вместе с тем требовалось восстановление упраздненных иконоборцами и обращенных на мирские нужды монастырей. Большое внимание было обращено Собором на поднятие нравственности духовенства: осуждалось приобретение церковных должностей за деньги (симония); запрещались двойные, то есть смешанные, монастыри и т.д.”^[94].

В числе участников VII Вселенского Собора были, как мы знаем, исповедники Православия. При этом некоторые из них подверглись гонениям и во время второго периода иконоборчества. Так, святитель Никифор, бывший секретарем на Соборе, в 806 году был возведен в сан патриарха Константинопольского. За защиту почитания святых икон Святитель претерпел от врагов много гонений и скончался в заточении в 828 году. Другой защитник Православия на Соборе - священномученик Евфимий, епископ Сардийский, - мученически скончался около 840 года. На Соборе также присутствовал известный византийский хронист начала IX века преп. Феофан Сигрианский Исповедник, Летописец. Родился преп. Феофан в Константинополе около 758 года в семье богатых и знатных родителей. С детства осиротевший, он был взят императором Константином Копронимом на воспитание. Еще в отрочестве он был обручен с малолетней дочерью патриция, на которой впоследствии женился по принуждению. Боголюбивый юноша с первого же дня брака взял со своей жены слово хранить целомудрие и жил с нею как брат с сестрой. Потом преп. Феофан принял монашество и подвизался в пустыне Сигрианской (Малая Азия), где основал два монастыря. Он давал братии пример в трудолюбии, молитвенном подвиге, уповании на Бога, терпении, нестяжательности, посте и строгости к себе. За свою строго подвижническую жизнь преподобный был прославлен от Бога знамениями и чудесами. Скончался преп. Феофан в заточении в 818 году.

Рассмотрим теперь подробнее орос VII Вселенского Собора и его значение. “Отметим, - писал Л.А. Успенский, - что Отцы несколько раз ссылаются на Предание и на предания Церкви. Так, “храня установленные церковные предания”, Собор дает свое определение, “следуя божественному учению святых Отцов и Преданию Кафолической Церкви”. Как мы видим, слово предание употребляется в оросе в зависимости от контекста, в одних случаях во множественном числе (церковные предания), в других — в единственном (Предание Кафолической Церкви). Это множественное или единственное число соответствует тому смыслу, который придается слову предание.

Ссылкой на Священное Предание Соборной Церкви Собор указывает, что существование икон и их почитание Церковь основывает не на Священном Писании (на отсутствие доказательств которого ссылались иконоборцы), а именно на Священном Предании. Само Священное Писание является записанным Священным Преданием, и в течение первых десятилетий своей истории Церковь не имела Священного Писания и жила только Преданием. Как мы знаем, современное протестантство видит в Священном Писании единственное выражение Откровения. Но, как говорит определение Собора, истины Откровения, сообщаемые Духом Святым в Предании Церкви, не исчерпываются передачей лишь письменной. Дело, содеянное Христом, не ограничивается тем, что передано нам в Писании: “Суть же и ина многа, яже сотвори Иисус, яже аще бы по единому писана быша, ни самому мню всему миру вместити пишемых книг”, — говорит любимый ученик Христов (Ин. 21, 25). Значит, Апостолы далеко не все передали в Писании. “А то, что Апостолы передали очень многое без Писания, — говорит преподобный Иоанн Дамаскин, — об этом свидетельствует Павел, Апостол языков: “Темже убо, братие, стойте, и держите предания, имже научистеся, или словом или посланием нашим” (2 Сол. 2, 15). И к коринфянам пишет: “Хвалю же вы, братие, яко вся моя помните, и якоже предах вам, предания держите” (1 Кор. 11, 2)” … К этой ссылке на Апостола Павла можно добавить, что если ограничить христианство одним Писанием, то придется прийти к заведомо нелепому выводу, что подавляющее большинство Апостолов не исполнили завета Христова: “Шедше в мир весь, проповедуйте Евангелие всей твари”. Ведь кроме 12 Апостолов, было еще 70 других. А записанными сохранилось всего четыре Евангелия и несколько Посланий. Но то, что не записано, также продолжает жить в церковных преданиях, главным образом в богослужении и иконописании.

Соборное определение утверждает, что Священное Писание и образ “указывают и поясняют” одно другое. Это одно свидетельство, выраженное в двух разных формах — словесной и образной, передающих одно и то же Откровение в свете одного и того же живого Священного Предания Церкви. “Если Отцы не передали, — говорится в Деяниях Собора, — что следует читать Евангелие, то не передавали и изображать иконы. Если же они передали первое, то передали также и последнее: потому что изобразительность неразлучна с евангельским повествованием и, наоборот, евангельское повествование — с изобразительностью. При этом и то, и другое хорошо и достойно почитания потому, что они взаимно объясняют друг друга и несомненно доказывают друг друга”. Итак, образ словесный соответствует образу видимому, и наоборот. Как слово Священного Писания есть образ, так и образ есть то же слово. “Что слово сообщает через слух, то живопись показывает молча, через изображение”, — говорят Отцы Собора, ссылаясь на святого Василия Великого. И в другом месте: “Этими двумя способами, взаимно друг другу сопутствующими, то есть посредством чтения и живописного изображения, мы получаем познание об одном и том же”. Иначе говоря, икона содержит и проповедует ту же истину, что и Евангелие, и является, так же как и Евангелие и Святой Крест, одним из видов Божественного Откровения и нашего общения с Богом, формой, в которой совершается сочетание действия Божественного и действия человеческого. И священный образ, и Евангелие, помимо своего прямого смысла, являют отражение горнего мира. И тот, и другое выражают точные и конкретные факты и истины, а не человеческие идеи или представления. Иначе как бы могла икона соответствовать Евангелию и разъяснять его, и наоборот?

Итак, церковное искусство по самой своей природе литургично, и это не потому только, что оно обрамляет богослужение или его дополняет, а потому, что оно ему совершенно соответствует. Будучи по существу своему искусством богослужебным, икона никогда не “служила” религии в том смысле, в каком это часто понимается историками искусства, то есть как внешнее вспомогательное средство, используемое Церковью. Она, как и слово, составляет часть христианства, является одним из средств познания Бога, одним из путей общения с Ним. И так же как образ Честного и Животворящего Креста, который есть отличительный знак, знамя христианства, икона есть исповедание истины, исповедание веры…

Результат иконоборческого периода был крайне тяжелым для Церкви: в этот период было уничтожено все, что могло быть уничтожено, чем и объясняется то, что мы теперь имеем так мало икон предыдущей эпохи. Иконы подвергались всяческим поруганиям, их разбивали, жгли, замазывали. “Везде, где были изображения, — говорит один современник, — их уничтожали или сжигая, или срывая, или замазывая”. Другой современник пишет: “Те, которые были сделаны мозаикой, срывались, те, которые были написаны цветным воском, соскабливались; вся красота исчезла из храмов”. Государственные чиновники посылались в самые отдаленные провинции, чтобы разыскивать и уничтожать произведения церковного искусства. Множество православных было казнено, подвергнуто пыткам и заключено в тюрьмы с конфискацией имущества. Другие были сосланы в далекие провинции. Словом, это была настоящая катастрофа. Но для Церкви катастрофа эта в конечном итоге оказалась торжеством. До иконоборчества многим православным часто недоставало ясного сознания капитальной важности церковного искусства. Но жестокость преследований и твердость исповедников Православия в почитании икон раз и навсегда подчеркнули значение священного образа. Несмотря на все преследования, на все жестокости, несмотря на иконоборческие императорские указы за подписью Патриарха, несмотря на количество епископов иконоборцев, которых, как мы видели, оказалось 338 на Соборе 754 года, несмотря на анафематствование ими всех, кто почитает иконы, пишет их или держит у себя, верующий народ никогда не отказывался от их почитания. Ни монахи, составлявшие, так сказать, его авангард, ни простые миряне не принимали слепо то, что навязывалось им под видом церковного запрета, ибо они сознавали, что Церковь может и чего она признать не может. “Цель наша [...] — протянуть руку подвергающейся нападению истине”, — говорит преподобный Иоанн Дамаскин. В огне борьбы Церковь нашла слова, выражающие богатство и глубину ее учения. Исповедание ее было запечатлено кровью сонма мучеников и исповедников и составляет сокровище, которое мы унаследовали и которое в наше время особенно актуально.

Та катастрофа, которую представляло собой иконоборчество, потребовала величайшего усилия и величайшего напряжения всех сил Церкви, крови мучеников и исповедников, духовного опыта и мудрости Отцов-апологетов, непоколебимой веры церковного народа, твердости и мужества епископов, оставшихся верными Православию. Это было действительно подвигом всей Церкви в целом. Ибо дело шло не о назидательной или декоративной роли искусства, не о некоей богословской “надстройке”, не о споре об обряде или простом христианском обычае. Дело шло об истинном исповедании Боговоплощения и, следовательно, о христианской антропологии. “Это был догматический спор, и в нем вскрылись богословские глубины”^[95].

Догмат Боговоплощения имеет два основных аспекта: “Бог стал Человеком, чтобы человек мог стать богом”. С одной стороны, Бог приходит в мир, участвует в его истории, обитает с нами; с другой стороны, цель этого пришествия — обожение человека, а через него и преображение всей твари, созидание Царствия Божия. Церковь и является начатком этого грядущего Царствия Божия в мире. В этом заключается самый смысл ее существования. Поэтому все в Церкви устремлено к этой единой цели: всякое проявление ее жизни, всякое художественное творчество. Иконоборчество же, как своими воззрениями, так и своими действиями в корне подрывало эту спасительную миссию Церкви. Теоретически оно не отказывалось от догмата Боговоплощения; наоборот, всю свою ненависть к иконе оно оправдывало именно его защитой. Однако на деле получилось обратное: отрицая человеческий образ Бога, иконоборцы, естественно, отрицали вместе с тем и всякую святость материи. Отказавшись от всякой земной святости, они тем самым отрицали самую возможность освящения, обожения человека. Другими словами, отказываясь от последствий Боговоплощения, от освящения видимого, материального мира, они тем самым подрывали все домостроительство нашего спасения. Само воплощение Бога теряло свой смысл. “Тот, кто мыслит, как ты, — говорит святой Георгий Кипрский в споре с иконоборческим епископом, — кощунствует против Сына Божия и не исповедует совершенного Им во плоти домостроительства”. В результате отказа от образа христианство превращалось в отвлеченную теорию, так сказать, развоплощалось и тем самым отбрасывалось к древней, давно опровергнутой ереси докетизма. Поэтому не удивительно, что иконоборчество было связано с общим обмирщением Церкви, с расцерковлением всех сторон ее жизни. Внутренний ее строй был насильственно нарушен вторжением светской власти, храмы были наводнены мирскими изображениями, богослужение было искажено мирской музыкой и поэзией. Поэтому, защищая икону, Церковь тем самым защищала не только самую основу христианской веры — Боговоплощение, но и самый смысл своего бытия, боролась против своего растворения в стихиях мира. “В основе ее борьбы было то, что дело шло по существу о самом Православии”^[96].

Догматическое обоснование содержания иконы было выработано поколениями святых Отцов предыдущих столетий в борьбе с неправославной христологией и антропологией. Мы можем здесь лишь присоединиться к заключению, сделанному Хр. фон Шенборном: “Христологические споры длились много веков. В течение всего этого времени Церковь непрестанно исповедовала тайну, открытую ей и запечатленную в святом лике Иисуса Христа, единосущного Образа Отчего (Первый Никейский Собор), Слова, ставшего плотию без изменения (Ефесский Собор), истинного Бога и истинного Человека (Халкидонский Собор), единого от Святой Троицы, пришедшего пострадать за нас (Второй Константинопольский Собор), Слово Божие, человеческие воля и действие Которого, в полном согласии с предначертанием Божиим, согласились на страдания до смерти (Третий Константинопольский Собор). Рассмотрев эти бурные века, эту страшную и мучительную борьбу вокруг истинного исповедания Христа, взгляд задерживается и останавливается на молчаливом и спокойном образе — иконе Христовой”. В этом и следует видеть истинный и глубокий смысл столь часто и по-разному толкуемого утверждения Отцов Седьмого Собора, что иконописание зависит от святых Отцов и только художественный его аспект принадлежит художнику (см. Манси XIII, 252 С).

Основой иконоборческого мышления и всего того, что с ним связано, был не ветхозаветный запрет образа, хотя он и служил аргументом в начале спора; верно и то, что иконоборчество родилось на Востоке и часто характеризуется как отмеченное восточно-магическим пониманием образа. Все это играло известную роль в некоторых иконоборческих кругах. Однако сама ересь, как таковая, имеет корни более глубокие, как показали компетентные труды, в частности, прот. Г. Флоровского. Исследовав происхождение иконоборчества с точки зрения православного богослова, автор утверждает, что обычное до сих пор понимание иконопочитания как эллинистической репаганизации Церкви нужно перевернуть: не православные иконопочитатели, а, наоборот, именно иконоборцы представляли возврат к дохристианскому эллинизму. Основное вдохновение иконоборческого мышления было эллинистическим. Характерно, отмечает Г. Флоровский (“Ориген, Евсевий...”, с. 9), что иконоборчество было распространено в Византии, главным образом, в высших кругах и при дворе, то есть там, где особенно процветала эллинистическая культура, а не в народе. Г. Флоровский считает, что весь конфликт VIII—IX веков следует рассматривать как новую фазу многовекового процесса, в которой иконоборцы представляли бескомпромиссную позицию оригенистического и платонического склада^[97]. Осужденный Пятым Вселенским Собором, оригенизм далеко не был мертвым вопросом в это время. Он был еще живым богословским течением, и его аллегорически-символический метод как нельзя более подходил к рассуждениям иконоборческого богословствования. По существу, дело шло о возврате к древней дихотомии — разделению между духом и материей, веществом. В такой системе образ мог быть лишь помехой в духовной жизни: он ведь не только сам сделан из грубого вещества, но и изображает тело, то есть вещество. Христология Оригена была фоном и основной предпосылкой рассуждений его ревностного почитателя — Евсевия Кесарийского, представленных в отрывках письма последнего к Констанции, сестре императора Константина. Когда Констанция пожелала иметь образ Христов, Евсевий объяснил ей, что изображение исторического Его облика означало бы возвращение вспять, потому что тело Христово пременилось в неизреченную славу; славу эту, в которой Христос пребывает после Своего вознесения, можно созерцать лишь духовно, и только язычники пытаются изобразить неизобразимое.

Иконоборчество завершает серию крупных христологических ересей первого периода истории Церкви. Каждая из них ущербляла с той или иной стороны домостроительство Божие, спасительность Боговоплощения. Иконоборчество же было уже наступлением не на тот или иной отдельный аспект, а на все домостроительство нашего спасения в целом”. Эта ересь подтачивала самые основы христианства^[98].

Православная Церковь утверждает и учит, что священный образ есть следствие Боговоплощения, на нем основывается и потому присущ самой сущности христианства, от которого он неотделим… Однако православное учение о церковном образе не было воспринято его противниками. Как это часто бывало в истории Церкви, и до, и после иконоборчества не все захотели или смогли принять торжественно провозглашенную истину …”^[99].

VII Вселенский Собор, как писал А.А. Васильев, “создал иконопочитателям организацию, которой у них недоставало в борьбе с их противниками, собрал воедино богословские доказательства в пользу иконопочитания, которые иконопочитатели после этого могли противопоставить иконоборцам. Одним словом, иконопочитательская партия получила в руки оружие, которого у нее раньше не было и с которым ей в будущем было уже легче бороться с иконоборцами, когда наступил второй период иконоборческого движения”^[102]. По мнению В.В. Болотова, “возобновление иконоборства после VII Вселенского Собора явилось на сцене истории словно для того, чтобы дать доказательство, что это движение погибает на церковной почве своею естественною смертью от истощения сил”^[103].

Примечания:

Рекомендуем также: