Господь открыл Своей Церкви, что три Вселенских святителя имеют равное достоинство в Его всеправедных очах, но к народу Божию, народу церковному, святый Златоуст – ближе всех. Не говорим о нашем времени беспросветного религиозного невежества, забвения отцев Церкви, не только одичавшею паствою, но и обмирщившимися пастырями: обращаем лице свое ко временам безраздельного единодушия народа и клира в жизни церковной, которое длилось у нас от времен Владимировых до дней Петровых, которое длится на православном Востоке от времен Апостольских до дней настоящих; обратим также лицо свое к тем еще “живущим и оставшимся” инокам и мирянам, особенно — единоверцам, которые живут чистоцерковным бытом. Чье имя из святых угодников услышите вы ежедневно на общественной молитве? Златоустово! Чьи книги чаще всего встретите вы в домах христианских и в наибольшем числе во святом храме? Златоустовы! Кто единственный из святых прославляется даже в день Святой Пасхи, когда упраздняются на целых 16 дней последования дневным святым? Он же, святой Златоуст, которому воспевается тропарь после Пасхальных стихир и чтения его слова.

Пока чада Церкви изучали Божественное Писание, они изучали его по Златоустову толкованию, и в церкви, и дома, ибо толкования блаженного Феофилакта Болгарского, читавшиеся народу, являются лишь сокращением толкований Златоустовых. Златоуст чрез все века церковного быта остается для христиан главным истолкователем Божественного Откровения: оно входит в разумение верующих чрез Златоуста.

Но не за это только славословит Церковь великого учителя: она поставила его творения средоточием своего учения верным потому, что святый Иоанн, быть может преимущественно пред всеми отцами, был учителем, был человеком Церкви, человеком жизни. Учения других отцев вращаются около предметов Божественных или рассматривают жизнь и борьбу в области личного бытия, и только иногда их мысль обращается к жизни общественной, но по большей части, как чему-то вне их стоящему; напротив, святый Иоанн Златоуст не может мыслить и чувствовать вне общества верных, вне Церкви. Всякую заповедь, всякое событие искупительной жизни Христовой он сейчас же применяет к человеческому общежитию — к добрым и злым, богатым и бедным, счастливым и несчастным. Нужно не иметь никакого духовного чутья, чтобы не понять, что читаемые на Пасхальной утрени слова: “аще кто благочестив”, никто не мог написать, кроме Иоанна Златоуста; хотя католики и признают здесь его авторство спорным.

Такое почти сверхъестественное выступление духа из личного бытия в бытие общее, соборное, — такое как бы перевоплощение себя в жизнь, в борьбу и страдание всех людей поистине делает этого великого учителя сверхчеловеком не в том неразумном смысле, как это принято в современной философии, а в том, что в его сердце вмещалась жизнь всего человечества, почему Церковь и провозглашает, что уста Златоустовы суть уста Христовы, а он сам с полным правом мог бы назвать себя вслед за возлюбленным Павлом “соработником Бога Искупителя”.

“Я умираю тысячею смертей за вас, всякий день, - так говорит Златоуст своей пастве, - ваши греховные обычаи как бы разрывают на мелкие куски мое сердце”.

Подобное отожествление себя с другими переживали отцы-подвижники в отношении к своим спостникам, и без слов знали и как бы в себе чувствовали их внутреннюю борьбу. Но святый Златоуст переживает эту борьбу за все человечество.

Такое его подобие апостолу и Христу-Спасителю было, впрочем, не только в области чувства, в любви и страдании, и в ревности духовной, но и в области мысли, в понимании Божественного откровения. Златоустый учитель не выдвигал одной стороны Божественного учения в ущерб другой. Если бы мы пожелали применить к нему вопрос, вполне приличный в отношении огромного большинства отцев, то не нашли бы на то ответа. Именно, если спросить, кто он был преимущественно: толкователь-аскет, или догматист-метафизик, или теоретик-герменевт, или учредитель церковного благоустройства, то эти вопросы, применимые к преподобному Ефрему Сирину, Григорию Нисскому, блаженному Августину, даже Василию Великому и Амвросию, совершенно неприменимы к нему. Он входил в самую сердцевину Евангелия, улавливал Христовы мысли во всей их всесторонности, и мы, читая его толкования, как бы слушаем продолжение речи Самого Господа. Все различные стороны Библии, излюбленные различными отцами, равно доступны его евангельскому разуму: ни одна сторона не преобладает над другою. Всякое библейское изречение вызывало в его душе такой сильный поток подобных же мыслей, примененных к жизни христиан, что, изъясняя подробно и последовательно слова одной священной книги и приведя в пояснение их какое-либо изречение другой библейской книги, он по целому часу не мог оторваться и от этого случайно приведенного изречения. Не над продумыванием истолковательного назидания ему приходилось трудиться, а над тем, как бы остановить стремительный поток мыслей, чувств и слов, вызываемых каждою библейской фразой. Пять бесед говорит он на первые слова 6-й главы Исаии, и одна беседа блестяще другой; священное одушевление проповедника разливается в широкое море, и читатель не может оторваться от этого бесконечного гимна Божественной правде и Божественному величию.

Исполненный глубокого личного смирения, святой Иоанн Златоуст далек от той уверенности в себе, которую питают относительно себя учителя народов. Последние, по собственному воображению, как Магомет, или по удостоверению свыше, принятому верою, считают себя особенными нарочитыми посланниками Божиими. Святой Иоанн свои полномочия на такое властное учительство видит только в том священном сане, которым его удостоила Церковь чрез преподание ему даров Святаго Духа в благодати священства.

Принимая дары своей вселенской любви, как дар благодати священства, святой Златоуст увещевает и всех иереев помнить, что они одарены сверхчеловеческою силою любви и близости к Богу, лишь бы только сами не отказывались ею пользоваться.

Немногие из современных богословов знают, что самое таинство священства или рукоположения, сущность которого так плохо поддается у них определению, святой Златоуст определяет ясно и прямо, как дар горячей созидающей любви к своей пастве: “любовь эта, - говорит он, - дается в таинстве рукоположения, как благодатный свыше дар”.

Златоуст был слишком велик для того, чтобы быть пристрастным в сторону какого-либо сословия, какого-либо звания: вся Церковь призвана к святости, все должны восходить в меру возраста Христова. Посему, превознося в своих поучениях подвиги монашества, посвящая ему множество страниц своих произведений, воспевая ему гимны, как лучшему жребию христианина, он, однако, требует, чтобы и миряне не отставали от монахов в ревности об исполнении Божественных заповедей, в молитве и изучении слова Божия. Миряне, говорит он, только тем отличаться должны от монахов, что живут со своими женами, а те пребывают девственниками.

Блаженная кончина бессмертного для христиан учителя последовала в нынешних пределах нашего отечества. Я желал бы, чтобы талантливый художник изобразил бессмертною кистью мрачную темницу и умирающего в ней забытого узника, окружаемого издевающимися беззаконными воинами, но восторженно взирающего на открывшееся ему небесное явление: ему предстал в нетленной славе замученный прежде в том городе святый Василиск и приветствовал Иоанна словами: “мужайся, брат Иоанн, сегодня мы будем вместе”.