Библиотека “Халкидон”

___________________

А. Л. Дворкин

Иван Грозный как религиозный тип

Исторический фон, происхождение и развитие теократической идеи первого русского царя и его попытки установить “вольное самодержство” в России

Оглавление

Правление Ивана в тесном сотрудничестве с Избранной Радой началось в 1549 г. после так называемого “Собора примирения”. Созванный, по всей вероятности, по совету Макария, Сильвестра и Алексея Адашева, этот первый земский (т. е. “всея земли”) собор задумывался как орган народного представительства, что означало первый шаг к превращению Московской Руси в монархию сословно-представительного типа, уже существовавшую в Польше, Литве, Швеции, Франции и Испании [1].

Знаменательно, что в дальнейшем Грозный никогда не старался выставить боярство единственным виновником бед. В разное время и в связи с теми или иными неудачами он упрекал или обвинял в измене представителей самых различных общественных групп — от отдельных семейств до населения целых городов. Во всех случаях среди обвиняемых могли быть бояре или князья, но обвинения никогда не направлялись против них как представителей сословия в целом. Тогда же, в 1549 г., эти публичные обращения намечали, скорее всего, общее направление предстоящих реформ, смысл которых виделся в ослаблении позиций аристократии и расширении прав служилого дворянства. Избранная Рада умело манипулировала Иваном, оставляя ему возможность самооправдания и в то же время направляя его гнев в нужную сторону, преследуя, таким образом, собственные цели. Антибоярская политика Ивана IV (во всяком случае, некоторые ее элементы) имела место как раз в период Избранной Рады, а не в годы опричнины.

О том, сколь сильно было влияние новых наставников царя, говорят два другие его высказывания. В первом (которое заканчивалось обличением и угрозами в адрес бояр, ответственных за злоупотребления времен его малолетства) царь смиренно испрашивал помощи и руководства митрополита: “Святый владыко! Знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству: будь же мне поборником в моих благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели о мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ — и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали что хотели, злые крамольники, судии неправедные! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! А вы ждите суда небесного!” [2]

Затем, поклонившись на четыре стороны, царь воззвал к народу: “Люди Божии и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны, нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовью христианскою. Отныне я судия ваш и защитник” [3].

После этого Иван обратился к Адашеву: “Алексий! Ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям, да утолите ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверена Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшись единственно суда Божия!” [4].

“Покаяние” и “правда” — ключевые выражения повествования о “соборе примирения”. В новом мировоззрении Ивана они осмыслены как главные “рычаги” управления его обновляемым государством. Но путь к такому обновлению лежал через нравственное обновление всего народа и возвышение авторитета духовной его водительницы — Церкви. В одном из первых своих посланий к царю [5] Сильвестр говорит, что, кроме неправды и “воровства”, на Руси много других зол, прежде всего — плотских грехов и еретических мудрований. Он призывал карать их по примеру прежних государей немедленно и решительно, до полного искоренения.

Эта задача поставлена была перед Стоглавым Собором, который собрался в январе 1551 г. в Кремлевском дворце. Кроме митрополита, на нем присутствовало девять архиепископов и епископов, много архимандритов, игуменов, монахов и белого духовенства. Мирскую власть представляли Боярская дума, воеводы, правительственные чиновники (дьяки) и выборные от посадских людей [6].

Иван открыл Собор заявлением, что у Церкви и государства общая цель, как у двух взаимосопряженных частей единого целого, предусматривающая их деятельность в нерасторжимом единении и согласии. Иными словами, им был провозглашен классический идеал симфонии. “Молю вас, святейшие отцы мои, аще обретох благодать пред вами, утвердите в мя любовь, яко и в приснаго вам сына, и не обленитеся изрещи слова ко благочестию единомысленно о православной нашей христианской вере и о благосостоянии святых Божиих Церквах, и о нашем благочестии во царствии, и о устроении всего православнаго христианства. Зело бо желаю и радуюся и согласую сослужебен быти с вами и вере поборник во славу Святыя и Животворящия и Неразделимыя Троицы, Отца и Сына и Святаго Духа <…> Тем же и всякому разногласию отныне далече быти [царь] повелевает, всякому же согласию и единомыслию содержатися у нас” [7].

В речи Ивана излагается его собственное вИдение личности и служения царя. Но уже и здесь прослеживаются в зачаточной форме идеи и понятия, развившиеся затем в концепцию “волного самодержства”. Достаточно сказать, что он призвал всех участников Собора еще более укрепиться в вере и благочестии, присоединиться к его молитве о прощении всех их бесчисленных согрешений и беззаконий в надежде, что Бог “обратит ны на истинный путь Свой и Его заповедей, от них же заблудихом душевне и телесне” [8].

Повторно прозвучавшее здесь в еще более живой и эмоциональной форме раскаяние в собственных грехах подкреплено утверждением, что за беззакония царя и его подданных наказывается вся держава и что тяжкие пороки, в которых погрязли многие подданные, несовместимы с истинно христианской жизнью [9].

Иван возвращается к грехам боярства и вельмож, обвиняя их на сей раз в нарушении богоустановленного порядка, что проявилось в непослушании предсмертной воле Василия III. Бояре устраняли членов “семибоярщины” — регентского совета из семи бояр, назначенного править за малолетнего Ивана, и добивались для себя неограниченной власти [10]. Царь припомнил опять преступления Шуйских, пренебрегавших опекунскими обязанностями и потакавших его юношеским страстям и бесчиниям. За эти преступления Божеского закона Господь поразил Русскую землю моровым поветрием и другими бедствиями.

Все это, по собственному признанию царя, обратило его душу к покаянию, а взор — к Церкви. “От сего <…> вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирися дух мой, и умилихся, и познах своя согрешения. И прибегох ко святей соборней и апостольстей Церкви, и припадох к Божию великому человеколюбию и ко Пречистей Богородице и ко всем святым, и к твоему первосвятительству, и всем иже с тобою святителем <…> с истинным покаянием прося прощения, еже зле содеях. И Божия ради великия милости получих от вас мир и благословение и прошение о всем, еже содеях зле. <…> И аз своим князем и боляром по вашему благословению, а по их обещанию <...> подах прощение в их к себе прегрешениих, и по вашему благому совету, Богу помогающу нам, нача же вкупе устрояти и управляти Богом порученное ми царство” [11].

Царь просит иерархов и клириков молить Бога о прощении его согрешений, о милости к нему и всему царству, каковая милость должна быть явлена в “изобилии плодов земных” и победах над супостатами. Духовенству надлежит пасти свое стадо и самого царя: “Мене, сына своего, наказуйте и просвещайте на всяко благочестие, якоже лепо есть благочестивым царем быти во всяких царских праведных законех и во всяком благоверии и чистоте, братию же мою и всех князей, и боляр, и все православное християнство неленостно и тщательно утверждайте и вразумляйте, да непорочно сохранят истинный християнский закон. Прежде <…> сами, пастырие и учители <...> утвердитеся и умножите от Бога данный вам талант <…> да и мы, видяще ваша добрая дела и духовная наказания [назидания] и Божественное Писание внимающе <…> просветимся и обратимся на истинное покаяние <…> и да получим великую милость зде и в будущем веце от Христа Бога” [12].

Иван заверяет иерархов и духовенство в своей готовности содействовать восстановлению благочестия и призывает их, в свою очередь, исправлять свои прегрешения, ибо пренебрежение пастырскими обязанностями — по нерадению или страху — навлечет на них гнев Божий: “<…>Аще ли аз вам буду супротивен, кроме божественных правил вашему согласию, вы о сем не умолкните <…> воспретите ми без всякаго страха, да жива будет душа моя и вси под властию нашею” [13].

После смерти Василия III старые предания и установления (в том числе “самодержство”) “поисшатались”; заповеди Божии пришли в забвение, а попечение о душах — в небрежение. Обращаясь к иерархам, Иван испрашивал у них “святительского совета” и изъявлял желание “советовати” обо всем, что касается восстановления благочестия и веры [14]. Далее он предложил ряд вопросов, ответы на которые приняли форму Соборных определений.

Собор утвердил концепцию, лежавшую в основе “Домостроя” и предполагавшую безусловное послушание всех христиан духовным наставникам, которые ответят за своих духовных чад на Страшном суде перед Самим Христом [15]. То был ответ на обращение царя, открывшее Соборные заседания. Стоглав подтвердил неприкосновенность церковных имуществ [16]. Нормы, которые были положены в основу этого решения, восходили к тексту, широко известному в средние века как “Константинов дар”, и подразумевали куда более широкие выводы. Применяя их к себе, Московское царство самоутверждалось в достоинстве законного наследника римских и византийских императоров, “первого” и “второго Рима”. По словам западного историка, “к концу XV столетия притязания византийских патриархов опирались на Donatio Constantini [“Константинов дар”]. Превращение Московского княжества в царство - imperium - означало для московского духовенства, что церковное, как и имперское предания христианской экумены (выступавшие нераздельно) обрели новый центр. Этот новый центр, Третий Рим, должен был обладать теми же правами и привилегиями, что и оба ветхих. Поэтому важнейшая часть присущих христианской империи юридических и идеологических форм была перенесена в Москву с сознанием полной легитимности такого переноса” [17].

Но поскольку с юридической стороны Церковь и государство оставались все же раздельны, вопросы о неприкосновенности церковных имуществ и неподсудности духовенства мирским властям сохраняли свою актуальность. Собор подтвердил, что грехи иерархов и клириков подлежат наказанию от Бога, ибо, согласно апостольским заповедям, “кожда |каждый] в даннем ему чину да пребывает, и не преступит заповедей Господних. Не суть бо наша, но Божия” [18]. Белое духовенство и монашествующие не могут быть судимы мирским судом, ибо “<…> священническое начало и власть от Небеснаго Царя установлена бысть. Неправедно есть тамо владети земному царю или судити таковая сия <…> вся якоже ради Божественнаго установления многаго и нашим Священным Писанием утверждена <...> даже и до скончания мира сего” [19].

По существу, Церковь оставалась независимо существующим организмом в теле государства. Это ясно ощущали отцы Собора, стремившиеся гармонизировать “автономию” Церкви включением в текст Стоглава шестой новеллы Юстиниана. Онтологическое первенство священства было уравновешено историческим первенством царства при определении обоих как величайших даров Божиих человечеству. Введенная в Стоглав шестая новелла [20] обретала тем самым прочное место в общерусском своде церковного и государственного права.

Но “симфония” мирской и духовной властей действенна лишь при условии доброй воли обеих сторон или опоры во всенародном признании, и во всяком случае там, где сферы влияния и роли представителей обеих властей четко разграничены законами, пользующимися всеобщим признанием и уважением. Последнего же условия явно недоставало. К тому же роль царя и его положение относительно Церкви оставались двусмысленными. Да, он был призван повиноваться своему духовному отцу и искать духовной помощи и совета иерархии, не отличаясь в этом смысле от своих подданных. И пока царь оставался под влиянием Сильвестра, Макария и Избранной Рады в целом, он готов был следовать этому призванию. Но Иван не усматривал никакого противоречия между идеалом симфонии и тем образом государя, какой складывался в его сознании на основании детских впечатлений, а позже под влиянием чина венчания на царство и самостоятельного чтения. Образ этот поддерживали и Макарий с Сильвестром, видевшие православного царя главой христианского мира, защитником истинной веры и Церкви, равно как и молитвенником, чье ходатайство перед Богом избавляет державу от супостатов. Но, как мы видели, Иван и сам (несомненно, под влиянием Макария) полагал, что для его царского достоинства благосостояние Церкви важнее благосостояния государства. Так, подтверждая за митрополитами Московскими право на ношение белого клобука, он говорил: “<…> Прияхом скипетры Российскаго царства, мы, Великий Государь, Царь и Великий князь Иван Васильевич всея Руси, в обдержание и во осмотрение всех благых благочестиваго Российскаго царствиа, такоже и во благосостояние святых церквей и святых монастырей и мест” [21].

По своему божественному происхождению единодержавие его не уступало власти священноначалия и, подобно последней, имело конечной целью спасение всех подданных. Уже в Стоглаве встречается одна из излюбленных идей Ивана о том, что истинное “самодержство” — Божие благословение для страны и спасение для подданных. Согласно той же идее, в годы его малолетства государство стало отходить от начал, установленных прежними государями; бояре изменили систему правления, некогда приведшую Московское княжество к славе и процветанию, и этим навлекли на страну гнев Божий. Целью его, Иванова, царствования станет возвращение к “золотому веку” Московского государства через восстановление истинного единодержавия [22].

То было мечтой не одного Ивана. “Ты, государь, — грозный и мудрый, — писал Иван Пересветов, — на покаяние приведешь грешных и правду во царстве своем введешь” [23]. Издавна владевшая Грозным мысль о “волном самодержстве” побуждала его искать и практические пути ее воплощения. Но пока что он вполне довольствовался интерпретацией, какую давали ей Макарий и Сильвестр. Личное влияние последних, наряду с любовью и уважением, которые царь питал к Адашеву, Курбскому и другим членам Избранной Рады, не давали ему до поры узреть противоречие между высочайшим и единственным в мире служением земного наместника Бога, имеющего к Нему “прямой доступ”, и необходимостью подчиняться священноначалию, посредствующему между ним и Богом. Но в беспокойно-пытливом уме Ивана вскоре начали зарождаться вопросы.

Как бы то ни было, решения Стоглавого Собора никогда не оспаривались ни Иваном, ни его оппонентами. Все недоумения и жаркие споры вокруг них связаны были лишь с попытками провести эти решения в жизнь. И Иван, и Курбский в их знаменитой переписке ссылаются на Стоглав как на высшее проявление “симфонии” священства и царства. Но отчасти двойственный характер многих определений Собора позволял обеим сторонам давать совершенно противоположные толкования и тому, что есть русское православное царство, и тому, как должно осуществляться единодержавное правление. Другой, скрытый источник противоречий в программе и практической деятельности Сильвестра и Макария связан с уже упомянутым “собиранием старины” как русской, так и византийской. Оба стремились различными путями воссоздать в государстве Московском византийский мир и в то же время (во многом, быть может, невольно и бессознательно) оказывались активными насадителями западноевропейских идей и обычаев. Но они были не первыми на Руси, в ком проявилось расхождение старых “византийских” форм и “новых” западных путей практической жизни — расхождение, реальность которого ясно ощущали уже несколько поколений русских людей, искавших защиты от него в законах против брадобрития, ношения западного платья, иноземных застольных обычаев и т. п. [24].

За призывом царя к всенародному покаянию и нравственному усовершению последовали преобразования, вдохновляемые Избранной Радой. То были реформы — судебная, денежная и налоговая, таможенная (сопровождавшаяся унификацией мер и весов [25]) и, наконец, военная с частичным ограничением местничества (система назначения на должности с учетом первенства по придворной службе) и формированием личной гвардии царя (составленной из дворян “тысячи”). В целом все реформы следовали линии, намеченной в сочинениях Пересветова: усиление централизованной монархии, поддерживаемой всеми слоями общества, но опирающейся преимущественно на служилое дворянство как главный оплот государя. Это наводит на мысль, что Пересветов стоял куда ближе к Избранной Раде, чем принято думать, и вполне объясняет ту легкость, с какой он получил доступ к царю для вручения ему челобитной.

Приобретенный опыт способствовал появлению чувства уверенности, быстро переродившегося в самонадеянность. Ощущение незыблемой почвы под ногами углубляло в Иване сознание сакральной природы как царского служения, так и самой личности царя [26]. Постепенно в нем крепло сопротивление назойливому влиянию советников, чьи твердые установки, давно продуманные идеи и жесткие нравственные требования стали восприниматься им как ограничение царской власти. И хотя процесс этот развивался постепенно, похоже, что первая трещина в отношениях между царем и Избранной Радой появилась вскоре после его триумфального возвращения из-под Казани. Ощущение себя главным виновником победы еще больше укрепило Ивана в самонадеянности. Военные же и гражданские деятели Избранной Рады, без сомнения, считали падение Казанского ханства результатом их дальновидной политики и по-прежнему готовы были относиться к царю как своему воспитаннику и ученику.

В то же время Иван должен был тяжело переживать свое неучастие в боевых действиях при самом штурме Казани и глубоко засевшее в нем чувство страха. Позднейшие добавления на полях летописного повествования об этом времени сильно преувеличивают роль царя в событиях последнего Казанского похода и восхваляют его доблесть, будто бы проявленную среди многих опасностей [27]. Этот затаенный стыд подавлялся твердым убеждением царя (подкрепленным отроческими впечатлениями), что главный двигатель любой военной победы — его, царская, молитва, которая, будучи делом первостепенной важности, по необходимости заставляет его оберегать себя от всех возможных боевых опасностей.

Он готовился к Казанскому походу молитвой и постом, и прощальное слово митрополиту Макарию с Собором духовенства показывает, какое значение придавал он этой стороне дела: “Молите Создателя и Пречистую Его Богоматерь и великих чудотворцев, чтобы Христос не прогневался на нас до конца и не помянул бы юностных моих согрешений и невежьствий и не связал бы моим грехом толика множества народа” [28].

Находясь под стенами Казани, Иван занимался по преимуществу устроением своей молитвенной жизни. С. М. Соловьев отмечает, что даже во время решающего штурма он оставался на молитве в походной церкви и, несмотря на многократные призывы, покинул ее лишь после того, как город был фактически взят [29]. Отсутствие царя на театре военных действий вызывало недоумение воевод и рядовых воинов. Иван ощущал их недовольство: поздравляя своего двоюродного брата и подчиненную ему часть войска с победой, он почел своим долгом признать: “Бог сиа содеял твоим, брата моего, попечением и всего нашего воиньства страданием и всенародною молитвою; буди Господня воля!” [30]. Унижение, которое царь, по-видимому, испытывал в этот момент, может объяснить, почему на третий день по взятии Казани он, потеряв на миг самообладание, сказал “воеводам и всем своим воинам <…> "Ныне обронил мя Бог от вас"” [31].

Иван полагал, что его героическое терпение тягот и опасностей походной жизни (в каковом можно усомниться, принимая во внимание его, как мы уже убедились, трусливый характер) остались незамеченными и пропали впустую. Он стремился поскорее вернуться в Москву, предпочитая оказаться среди той части подданных, которые еще в 1541 г. засвидетельствовали решающую роль царя как молитвенника о даровании победы (см. с. 43). Воеводы же и бояре настаивали, чтобы он провел в новоприсоединенном царстве всю зиму для закрепления победы. Но с него было довольно [32]. К чему оставаться среди неблагодарных бояр и воевод? По милости Божией главная его миссия выполнена, а Бог не отменит того, что Сам совершил по молитвам Своего преданного слуги. Итак, Иван приготовился покинуть этих самодовольных и неблагодарных воителей, стремясь получить за все содеянное почести от народа, ибо если кто и заслужил славу, то, без сомнения, он, царь.

То была первая, засвидетельствованная источниками размолвка между царем и советниками Избранной Рады. Впоследствии Грозный вспоминал этот эпизод, вызывавший у него, как видно, постоянные угрызения совести. Много лет спустя он упрекает Курбского, как одного из военачальников, за то, что, когда войско двигалось домой в безопасности, его “как пленника, посадив в судно, везли с малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю”. “Если бы рука Всевышнего, — продолжает Иван, — не защитила меня, смиренного, наверняка бы я жизни лишился” [33]. Выходит, что основная часть войска, пересекавшая разоренный войной и бедствующий край, постоянно подвергавшаяся нападениям полудиких неусмиренных племен, понесшая огромные потери и оставшаяся почти без лошадей, наслаждалась безопасностью, а он, совершавший водный путь с относительным удобством и под надежной охраной, подвергался несравненно большей угрозе! Абсурдность этой жалобы указывает на всю затруднительность его ситуации. Тем не менее ясно, что царь Иван хотел привлечь внимание своего корреспондента к этой размолвке. Она оставила очень важный и глубоко неприятный след в его памяти, вызывавший потребность в самооправдании.

На подступах к Москве возвращение Ивана в столицу превратилось в неспешное и помпезное. Настала пора пожинать заслуженные лавры. Даже весть о рождении наследника не могла заставить его ускорить триумфальное шествие, что послужило бы умалению торжества [34]. При входе в город царя осыпали похвалами и почестями как победителя и избавителя христиан, и это окончательно убедило его в том, чему он давно склонен был верить, — в своих беспримерных заслугах и вероломстве воевод. Поздравительное слово митрополита Макария казалось Ивану куда более адекватным его роли победителя, чем суровая и пристрастная, как он полагал, оценка войска. Это слово оказалось бальзамом для уязвленного самолюбия царя.

“<…> По твоей вере и великим неизреченным трудом и дарова тебе Бог милосердие Свое: град и царство Казанское предаде в руце твои, и возсия тебе благодать Его [35].

И видев Владыка неложную твою веру и истину и любовь нелицемерную и разсуждение благоразсудное и храбрость и мужество и целомудрие, — [ибо] не усумнился еси пострадати до крове, паче реку, предал еси душу свою и тело за святую чистую нашу и пречестнейшую веру христианскую и за святыя Церкви и за порученную тебе паству православных христиан, за пролитие их крови и в плен расхищенных и всяческими от них бедами томимых и многообразными страстьми оскверненных — по твоей вере и великим неизреченным трудом и дарова тебе Бог милосердие Свое: град и царство Казанское предаде в руце твои и возсия на тебе благодать Его, якоже на прежних благочестивых царех, творящих волю Господню [далее следуют исторические примеры от Константина Великого до Александра Невского и Димитрия Донского. - А. Д.] <…> На тебе же, благочестивом царе, превзыде свыше Божия благодать: царствующий град Казанский со всеми окрестными тебе дарова и змия, гнездившася там <…> сокруши благодатию своею и силою крестною и тобою [курсив здесь и далее мой. - А. Д.], благочестивым царем, сие нечестие исторгнул и благодать насади, животворящий Крест водрузи и святыя церкви воздвиже, и твоею царскою рукою многих христиан пленных от работы избави. И видев Творец, всех Владыка наш Христос, твои праведныи нынешнии подвизи и труды за имя Его святое и за Христоименитое стадо, порученное тебе от всесильныя Его десницы, хотение сердца твоего исполнил и желание твое совершил, даровал тебе свыше победу на враги Креста Своего, на иноплеменныя сия, да освятится град и люди благодатию Христовою” [36].

Атмосфера торжественной встречи представляла собой разительный контраст с пережитым в Казани. Слово митрополита показывало царя не только ходатаем пред Богом, но и прямым орудием и исполнителем Божией воли, кто своими завоеваниями и победами умножает стадо Христово и спасает души людские от погибели, кто воистину царь-избавитель и освободитель, чьими трудами и подвигами Бог “град Казань <...> со всеми живущими в нем предаде в руце наши и магометову прелесть прогна и водрузи животворящий крест в запустенной мерзости Казанской” [37].

Мы вплотную приблизились к очень важному моменту истории Иванова царствования. Начиная с Курбского и Карамзина, принято считать, что роковая перемена, превратившая мудрого и благочестивого правителя в тирана и кровожадное чудовище, вызвана смертью его доброго ангела — царицы Анастасии, которая умеряла дикие порывы мужа и увлекала к добродетели. “Здесь конец счастливых дней Иоанна и России, — говорит Н. М. Карамзин, — ибо он лишился не только супруги, но и добродетели” [38].

Этот взгляд, впервые аргументирование выраженный в “Истории о великом князе Московском” Андрея Курбского, разделялся и многими современниками Грозного. Так, по убеждению англичанина Джерома Горсея, “эта царица была столь умна, благочестива, добродетельна и имела столь большое влияние, что все <...> подданные чтили, любили <…> и боялись ее. Великий князь был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом” [39]. Грозный был заинтересован в том, чтобы поддерживать подобный взгляд. “А с женою моей зачем вы меня разлучали? Не отняли бы вы у меня моей юной жены, не было бы и Кроновых жертв” [40], — писал он Курбскому.

Есть основания думать, что он изменял ей. Даже в период максимального влияния Избранной Рады и Сильвестр, и Макарий постоянно напоминают царю, что ему подобает хранить воздержание и целомудрие [41]. Во всяком случае, летописец отмечает, что царь относился к царице очень грубо, а сразу по смерти ее он неоднократно впадал в грех прелюбодеяния [42]. И хотя на похоронах Анастасии Иван “стенал и рвался” [43], спустя десять дней он объявил о своем намерении жениться на сестре польского короля [44]. Такое скоропалительное решение едва ли говорит о глубокой любви к почившей жене.

Действительно ли драматические перемены в царствовании Ивана связаны со смертью Анастасии? Мы знаем, что и Адашев, и Сильвестр были отставлены еще до ее кончины. Курбский и Сильвестр свидетельствуют, что злонамеренные и “развратные” друзья окружали царя уже в дни Избранной Рады [45]. Таким образом, утверждение о “внезапной” перемене в царе противоречит фактам. Куда вероятнее, что, несмотря на постоянные переходы от припадков гнева к исступленному покаянию, личность его в главных своих чертах не претерпела никаких изменений. Проходя через кризисы, так или иначе воздействовавшие на его решения и действия, царь оставался все тем же, т. е. в огромной степени зависящим от своего изменчивого нрава.

Карамзин рисует драматическую картину, как тяжко недугующий и еле дышащий царь из последних сил увещевает строптивых бояр, которые отказываются целовать крест на верность его наследнику царевичу Димитрию [46]. Бояре объясняют свое нежелание присягать малолетнему царевичу опасением засилья временщиков в лице царицыной родни — Захарьиных-Юрьевых; Сильвестр и Адашев придерживаются неустойчивого нейтралитета, явно желая воцарения их друга, князя Владимира Старицкого. Иными словами, страна оказывается на пороге династического кризиса, и лучшие друзья и былые соратники Ивана не выказывают ему ожидаемой лояльности.

Эта картина выдающегося художника слова оказалась не менее убедительной и влиятельной, чем его описание трагического самоубийства “бедной Лизы”. Взятая на вооружение практически всей историографией, она постоянно преподносилась как универсальное объяснение противоречивой личности Грозного. И лишь сравнительно недавно теория боярского заговора была взята под сомнение [47].

Кроме более поздних посланий Ивана, единственным источником, откуда мы узнаем о боярском мятеже, являются записи на полях (маргиналии) “Лицевого свода” — памятника, рассказывающего также о бесчинствах бояр в годы Иванова малолетства и о его доблестном поведении под стенами Казани [48]. Они относятся к более позднему времени, чем первое послание Ивана Курбскому, и во всех случаях подкрепляют и развивают аргументы царя, содержащиеся в этом послании [49].

Внимательное изучение Ивановой версии событий обнаруживает в ней много противоречий и несообразностей [50]. И прежде всего совершенно невероятной представляется способность находящегося при смерти царя уразуметь, что происходит в другом дворцовом помещении, и тем более — произнести пространную, связную и эмоциональную речь. Мало того. Даже автор приписок к “Лицевому своду” не говорит об открытом возмущении бояр. Никто из них не отказывался от крестного целования наследнику, в том числе и те, кого беспокоило усиление Захарьиных-Юрьевых. Речи Федора Адашева (отца Алексея) и Сильвестра вовсе не производят впечатления крамольных, какими их нередко пытаются представить. Адашев заявил, что “целует крест” наследнику, но не Захарьиным, тогда как Сильвестр лишь спросил, может ли двоюродный брат царя, князь Владимир Старицкий, повидать больного [51]. Как видно, у Ивана не было серьезных оснований упрекать бояр или требовать от них дополнительных изъявлений лояльности.

Имеются и косвенные доказательства невиновности Сильвестра. Среди росписей Золотой палаты упоминаются две композиции, представляющие болезнь иудейского царя Езекии, его диалог с пророком Исаией, покаяние и чудесное исцеление [53]. Вряд ли можно сомневаться, что они задумывались Сильвестром как прямой намек на болезнь и выздоровление Ивана, и он едва ли распорядился бы написать эти композиции, зная за собой умысел на государя или находясь у того на подозрении [54].

Допустимо предположить, что Иван, испытывая сложности в отношении с Владимиром Старицким и Адашевым после Казанского похода, заболел именно в ту пору, когда обдумывал способ их удаления. Под влиянием Сильвестра он увидел в постигшей его болезни знак небесного гнева и по выздоровлении постарался искупить свой грех милостями к Адашеву и Старицкому. Но события, связанные с завоеванием Казани, слишком глубоко врезались в память Грозного и потому, перечисляя спустя много лет все вины и прегрешения членов Избранной Рады, он придал этому эпизоду совершенно новый смысл. Отсюда и жалоба в послании Курбскому, что в дни его болезни Сильвестр и Адашев “решили посадить на престол нашего отдаленного родственника, князя Владимира, а младенца нашего, данного нам от Бога, хотели погубить” [55]. Это обвинение (высказанное сразу вслед за упреком в преступном небрежении его, государевой, безопасностью при возвращении из Казани в Москву) показалось Курбскому столь абсурдным, что он не счел нужным даже отвечать на него [56].

Новое ощущение своей самодостаточности как царя и правителя глубоко запечатлелось в сознании Ивана, о чем свидетельствует его реакция на поучение Вассиана Топоркова, описанная Курбским. Царь посетил этого епископа на покое во время своего паломничества в Кирилло-Белозерский монастырь сразу по выздоровлении. Наставления Топоркова царю Курбский передает следующим образом: “<…> И такую сказал речь: “если хочешь ты быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника умнее себя, поскольку ты сам лучше всех. Через это будет крепка твоя власть, всех держать будешь в своих руках. Но если приблизишь тех, кто умней тебя, поневоле будешь слушаться их”. Вот как сплел сатанинский силлогизм! Тут же поцеловал ему руку царь и сказал: “Ну, хоть и отец был бы мой жив, не сказал бы мне столь полезного слова!”” [57].

Внезапная смерть царевича Димитрия во время этого паломничества могла быть воспринята Иваном как новый знак гнева Божия. Нежелание последовать совету Максима Грека [58] и, не доходя Кириллова, вернуться в Москву вновь говорит о твердом убеждении царя, что его подвиги благочестия угоднее Богу, чем попечение о вдовах и сиротах воинов-“казанцев”. Того же убеждения держался царь и под стенами Казани, предпочитая стояние на молитве руководству боевыми действиями. Да и мог ли он ошибаться после всех выпавших на его долю успехов? В чем же причина гнева Божия? Похоже, в ту пору он был готов усмотреть ее в своем сокровенном желании удалить советников и недовольстве их действиями. Однако с течением времени наставления Вассиана Топоркова, подкрепленные личной убежденностью царя, привели его к решающему умозаключению. А именно: Божие благоволение, благосостояние и процветание державы достигаются не личным благочестием правителя, но “вольным самодержством”. Последнее мыслилось им как абсолютная свобода государя, при которой его воля не просто становится орудием воли Божией, но всецело совпадает с ней.

[1] Зимин, Хорошкевич. С. 46

[2] ИГР, кн. 5 (тт. VIII-IX). С. 188-189; т. VIII, примеч. 182. Следует отметить, что тексты такого рода, приведенные Карамзиным, заимствуются им из летописей (к которым он сам отсылает читателя в примечаниях) и цитируются с минимальной литературной обработкой.

[3] ИГР, кн. 5. С. 189.

[4] Там же. С. 189; т. VIII, примеч. 184

[5] Голохвастов Д. П., архимандрит Леонид. С. 79-82.

[6] О Стоглаве см.: Стефанович Д. О Стоглаве. Его происхождение, редакция и состав. СПб., 1909; Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960; Он же. Иван Пересветов и его современники. М., 1958.

[7] Стоглав. С.24.

[8] Там же. С.27-28

[9] Там же. С. 29

[10] Там же. С. 30.

[11] Там же. С. 31.

[12] Там же. С. 32.

[13] Там же. С. 34-35

[14] Там же. С. 40.

[15] Там же. С. 126-127.

[16] Там же. С. 189-191

[18] Стоглав. С. 181

[19] Там же. С. 188

[20] Там же. С. 195.

[21] Акты исторические. СПб., 1841, т. 1. С. 331.

[22] См. обращение Ивана к отцам Собора: Стоглав. С. 25-40.

[23] Пересветов И. Сочинения. С 172.

[24] Стоглав. С. 24 сл.

[25] Как писал Генрих Штаден, “нынешний великий князь достиг того, что по всей Русской земле, по всей державе — одна вера, один вес, одна мера” // Штаден Г. Записки немца-опричника. М., 2002. С. 72.

[26] Об этом свидетельствует заявление Ивана вскоре после основания Свияжска: “Всемилостивый Боже устроил мя земли сей православной царя и пастыря - еже правити людие Его в православии непоколебимом быти" // Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви, т. 1. С. 441

[27] См. Альшиц Д. Н. Иван Грозный и приписки к лицевым сводам его времени.

[28] Царственная книга // ПСРЛ, т. XIII, 2-я пол. С. 484.

[29] ПСРЛ. т. XIII, 1-я пол. С. 217; 2-я пол. С. 512.

[30] ПСРЛ, т. XIII, 1-я пол. С 219-220.

[31] Курбский А. История о великом князе Московском // ПЛДР. XV в. - первая половина XVI в. С. 260: Соловьев С. М. Сочинения, кн. III, С. 511; ср.: Fennel J. J. I. Prince A. M. Kurbsky´s History of Ivan IV. Cambridge, Cambridge University Press, 1965. P. 73.

[32] ИГР, кн. 4. С. 236-237.

[33] Переписка… С. 141 -142; ср.: Fennel, op. cit. P. 73.

[34] ИГР, кн. 4. С. 236-237.

[35] Царственная книга // ПСРЛ, т. XIII, 2-я пол. С. 521

[36] ПСРЛ, т. XIII, 1-я пол. С. 226.

[37] Там же. С. 225

[38] ИГР, кн. 4. С. 303

[39] Berry C. E. and Crummy R. O. Rude and Barbarous Kingdom: Russia in the Accounts of 16^th Century English Voyagers. Madison, University of Wisconsin Press, 1968. P. 264f; русск. пер. цит. по: Путешествие сэра Еремея Горсея // ЧОИДР, 1877, кн. 1. С. 3.

[40] Переписка… С. 166.

[41] См., например, послание Макария Грозному от 1552 г. (ПСРЛ, т. XIII, 1-я пол. С. 134-136)

[42] Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С 208.

[43] ИГР, кн. 4. С. 303.

[44] ИГР, кн. 5. С. 14.

[45] Курбский А. История о великом князе Московском. С. 293; Голохвастов Д. П., архимандрит Леонид. С. 72-73.

[46] ИГР, кн. 4. С. 244-245.

[47] См.: Альшиц Д. Н. Иван Грозный и приписки к лицевым сводам его времени. С. 275—277; Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 48-51

[48] См.: Альшиц. Указ. соч. С. 276. Даже признания кн. Симеона Ростовского (ПСРЛ, т. XIII, 1-я пол. С. 238)— сомнительные, как и всякие другие, полученные под пыткой — находятся не в основном тексте, а среди маргиналий

[49] Альшиц Д. Н. Указ. соч. С. 272

[50] ПСРЛ. т. XIII, 2-я пол. С. 524-525.

[51] Там же

[52] ИГР, кн. 4. С 249,251 сл.

[53] Подобедова О. И. Московская школа живописи при Иване IV. С. 161

[54] В своей последней работе Гробовский также называет версию о “боярском мятеже” легендарной. См.: Гробовский А. Н. Иван Грозный и Сильвестр (история одного мифа). Лондон, 1987.

[55] Переписка... С. 142

[56] Там же. С. 109.

[57] Курбский А. История о великом князе Московском. С. 267.

[58] Там же. С. 263-265.

Copyright © 2006-2011 Библиотека "Халкидон"
При использовании материалов сайта ссылка на halkidon2006.orthodoxy.ru обязательна.